А пока мы идем мимо. Стоит старшина, ни орденов у него, ни медалей, под локтем книжка, «Алгебра» для 8-го класса. Повыпускают зеков, разгородят зоны, жизнь пойдет вольная, куда тебе, чем семью кормить будешь? Вот глянул он на кого-то пристально своей цепкой прищуркой, послал свой рентген, и я тоже глянул — лихой малый лет 20, лобастый, вихрастый, сумел волосы отрастить на палец, коверкотовые на нем брючата синие, пуловер синий с тонкой полоской и бобочка голубая, пижон пижоном, вольготно идет, легко, и ничего у него ни в руках, ни за плечами, ни сидора, ни узелка, одна только подушка под локтем пуховая в атласной блескучей наволочке, воровская подружка для всех утех — и поспать, и картишки раскинуть, и придушить, кого надо. Никаких шмоток, он их в пути добудет. Смотрит по сторонам зорко, весело, уже и на мой чемодан зыркнул, один пишем, два в уме, а бумаги мои тяжеленные, тянут руку вниз, будто золота сто пудов. Папа-Римский проводил его долгим взглядом, переступил с ноги на ногу и длинно вздохнул. Видит он его ближайшее будущее насквозь и даже глубже, ни за какие коврижки он бы его не выпустил, но — закон есть закон. Один тип, а впереди меня идет и второй — вислоухий, сутулый, в очках и брюзжит, отравляя радость: когда же кончится наш бардак, когда мы уже наведем порядок, да почему я должен ехать в телячьем вагоне, когда на плацкарту имею право — и тэ дэ, и тэ пэ. Блатной остался блатным, политический политическим, телега жизни снова пошла-поехала, и все по той же, веками накатанной, колее. Прощай, Папа-Римский, помоги тебе Бог закончить школу и хоть на старости лет отдохнуть от нашего брата.
Кончились наши мытарства. Судьба не посылает человеку пустое, бесполезное страдание. Придет время, я вспомню все и опишу. Я не стану делать из пережитого историю болезни и составлять прейскурант несчастий, возьму потруднее задачу. «Разберёмся во всём, что видели, что случилось, что сталось в стране. И простим, где нас горько обидели по чужой и по нашей вине».
Вахта в двух шагах, мой черёд. Узкий коридор, длинный дощатый настил и легкое дуновение дурноты — снова мост. Я к Лиле иду, круг замкнулся. Много было всего, а по сути только и было — любовь и разлука.
Иду один, наготове справка, за настилом вторая дверь и свет воли, дойти бы. По мосту иду, в конце постовой, красный погон, фуражка под углом, надзор проверяет справки. А дальше вне лагеря, стоят офицеры из управления, благодушные, веселые, они уже нам товарищи. Подхожу, подаю справку, смотрю — ба-а, Саша-конвоир, мы с Пульниковым тащили его прошлой зимой на себе. «Здорово, Саша, как служба идет?» — «Я не Саша». — Он протянул руку за моей справкой. «Помнишь, в Ольгин лог ходили с хирургом, операцию делали? Пистолет потеряли». — «Не было этого». — «Да ты что, я тебя на своем горбу тащил!» — Я ликовал, будто друга встретил, теперь не надо ему меня конвоировать. «Не было этого, — четко повторил Саша и глянул дальше, за мою спину. — Следующий».
Еще шаг, и я оказался за вахтой и забыл трижды сплюнуть.
Значит, не было. Ничего этого не было. Ни трибунала, ни срока, ни Сибири, ни рудника Соры, ни больницы, ни друзей, ни врагов — не было! Я согласен. Была свобода и есть свобода. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»
…Я не знал в тот день, что пройдет время, и десять, и двадцать, и сорок лет пройдут, я начну писать эту книгу и скажу своему внуку: то были лучшие годы моей жизни, я ни о чем не жалею. «Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым, увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».
1987–1989