В сюжете что-то есть. Не могу спать, ворочаюсь, не забыть бы мне вариант ловить самого себя, потом обдумать. Собственно говоря, я это делаю всю свою сознательную жизнь. Ругаю себя, корю, ни один свой промах не пропускаю. Казню себя сам, но оказывается, недостаточно, трибунал добавляет — вот сижу. Чалюсь. И не рвусь на свободу. Не использовал такую возможность. Очень всё-таки интересно — ловить самого себя. С пистолетом: стой, такой-то, он же такой, руки вверх!
Пульников сладко спал, всхрапывал. Ему одним днём меньше сидеть. Волга, между прочим, взъярился, когда услышал, что Филипп считает дни, — не досидит! Замечено: с теми, кто по-жлобски считает крохи со стола свободы, обязательно что-нибудь приключится.
И приключилось.
3
Поступил больной Матаев, двадцать один год, срок девятнадцать лет по Указу. Принимал его сам Пульников и сразу поставил спорный диагноз — болезнь Банти. Спленомегалия, увеличение селезёнки, застой крови в портальном круге, много жидкости в брюшной полости, надо его срочно брать на стол. Банти так Банти. Мне нравятся именные симптомы, смакую диагнозы по-латыни, тем более, когда вокруг ботают по фене. Вспоминаю ассистентов Окуня Давида Натановича или Хасана Хусаиновича Рахимбаева, доцентов по терапии, — пригодились мне их накачки, хотя не для тюрьмы они меня готовили. Впрочем, как сказать. Где бы ты ни был, на воле, в неволе, среди врагов, среди друзей, на войне или в мирной тишине, всегда и везде нужен хороший лекарь. Терзатели-преподаватели стали ангелами-хранителями. Мне ласкали слух симптомы, диагнозы, названия инструментов, аппаратов. Симптом Пастернацкого — бьёшь по почкам: больно, не больно? Закон Старлинга, сердечная мышца сокращается по принципу: всё или ничего, как в любви — всё или ничего. Или как в тюрьме — вся свобода нужна, а не по частям. Аппарат Рива-Роччи. Музыка имён, поэзия латыни. Per aspera ad astra — через тернии к звёздам.
Взяли Матаева на операцию. Операционным блоком у нас заведует старший лейтенант медслужбы Зазирная, строгая, если не сказать, вредная, как и положено, собственно говоря, сестре операционной. Фронтовичка. Явилась как-то при параде — два ордена Красной звезды, орден Отечественной войны и медали за взятие почти всех столиц Восточной Европы. Сегодня она добрая, поскольку пришёл Вериго давать наркоз. Он предпочитает обыкновенную маску Эсмарха — проволочный каркас, сверху марля, на неё капается эфир, больной засыпает. Я ассистирую, обрабатываю операционное поле по Гроссиху- Филончикову. Пульников говорил, раньше обрабатывали по Гроссиху, теперь добавили Филончикова. До борьбы с космополитами раздражение брюшины называли симптомом Блюмберга, теперь Щеткина-Блюмберга. Со дня на день к фамилии Рентген присандалят Сидорова-Петрова. Пенициллин тоже наши открыли (как сейчас помню) Манассеин и Полотебнов ещё в прошлом веке.
Сделали разрез слева, вскрыли — огромнейшая селезёнка с детскую голову, обилие застойных сосудов, сбоку ещё пузырь водяной — ничего не понятно. Гадаем. Эхинококки бывают в печени. Киста? Нет, киста у селезёнки исключена. Начали искать корень, что за опухоль, откуда она? Видим, перекрут сосудов, из-за этого отёк, без нашей операции Матаеву не выжить. Пульников полез глубже, а пузырь возьми да и лопни, как надувной шарик, залило всё жидкостью, прозрачной, без запаха. Подхватили кохерами края пузыря, остатки жидкости вычерпали, я поднял лоскуты, стала видна полость и взбухшие сосуды. Ничего не понятно. Удаляем опухоль и остатки кисты, Вериго нас поторапливает: наркоз кончается. Перевязали толстый сосудистый пучок и только теперь увидели селезёнку, нормальную, сиреневую, без изменений, — что же мы удалили? Гадать, однако, нет времени. Я уже заметил: теряешься перед живой тканью, всё не так, как в учебнике или в анатомическом атласе. Операцию закончили, больного перевели в палату, но тревога у меня осталась. Ночью у Матаева начались сильные боли, естественно, большой разрез. Я ему сделал пантопон, поговорил, он в сознании. К полуночи я задремал на кушетке в ординаторской. Пришёл Гущин, санитар, баптист: Матаеву плохо. Я в палату, он уже без сознания и какой-то запах странный — цветов, духов, совсем неуместный запах. Сделал ему камфору, кофеин, продержал его до утра. В девять пришла Светлана Самойловна, вольный врач, очень толковая, я с ней к Матаеву, а она сразу с порога: запах фиалок — признак уремии, мочекровия. Но почки мы вроде не трогали, почему мочекровие? Анализ дал дикий лейкоцитоз. Туман ещё гуще, у больного коматозное состояние. Короче говоря, записали мы ещё один экзитус леталис. Олег Васильевич первый допёр — мы вырезали ему почку. Но у человека их две. А вторая отказала, возможно, пиелонефрит. Окончательный диагноз поставит вскрытие, обязательно в присутствии оперуполномоченного. Бывало, под видом покойника из морга вывозили живых — в побег. Прозектор Мулярчик рассказывал, что во время войны умирало столько, не успевали вскрывать, и чтобы не дать зевака, учредили на вахте бдительную кувалду. Доставляют на телеге трупы, вахтёр берет пудовый шутильник, и с размаху штампует каждый череп. Если затесался живой среди мёртвых, попробуй теперь сбежать. Мулярчик трепло отменное, но в лагере выдумка в нашу пользу важнее правды. Мы с ним работали бок о бок, делали одно дело, но он такое рассказывал про нашу работу, я даже вообразить не мог. Он был творец фольклора, сидел уже лет пятнадцать и был типичный лагерник, мастер трёпа, любой случай он с ходу перевирал. Бывают книги для взрослых, роман «Дон-Кихот», например, а надо сделать для детей, «Детгиз» делает. Так же и Мулярчик всякое событие делал достоянием зековской байки, переиначивал, чтобы всё против режима, против кума, бил в одну точку и довольно умело. Тоже ремесло своего рода, есть такие драматурги. Спорить с его подачей было трудно и даже опасно — он тебя заплюёт. Он всегда будет прав со своим враньём, а ты никогда со своей правдой. У него, можно сказать, партийность в изображении действительности. Заходит Мулярчик в палату к блатным и начинает этакой валторной, бронхитным зековским тембром, глуховато-хрипловатым: «Приканал ко мне в процедурную Папа-Римский перевязать себе переднее копыто. Поставил термометр между ног и прёт на меня буром, чтобы я перед ним на цырлах. А я ему от фонаря леплю: ничем не могу помочь, гражданин начальник, нет стерильного материала, не могу же я вас перевязывать половой тряпкой. А он на меня рычит, сука — молчать! Перевязывай, чем хочешь, найди, достань! Но, братцы-кролики, разве я могу позорить свои честные зековские руки? Нет, говорю, бинтов, гражданин начальник, нельзя вас инфицировать, ваша ненаглядная жизнь нужна родине и товарищу Сталину. А он смотрит и видит — на столе у меня лежат бинты в упаковке и по-русски написано во-от такими, — здесь Мулярчик показывает руку по локоть и покачивает ею выразительно, артистично, — вот такими буквами написано: «Бинт стерильный». По слогам прочитал, падла, еле-еле разобрал, у него даже двух классов нету. Хватает термометр и по горбу меня, по горбу. А мне только того и надо, я ноги в руки, и дёру. Так и не перевязал, господа босяки».