Был Мулярчик и нет его, неделю назад освободился, и некому теперь вскрывать Матаева. Пульников не может, руки для операционной бережёт, чтобы трупный яд не попал. Олег Васильевич занят на амбулаторном приёме. Ясно, что вскрывать придётся мне. В институте мы ходили в прозекторскую на Уйгурской, смотрели, как вскрывают патологоанатомы, но сами не прикасались. Лагерь всему научит, тем более, моя задача знать и уметь как можно больше. На втором курсе мы проходили в анатомичке неврологию, требовалось скальпелем и пинцетом выделить тонкие ниточки на всём протяжении нерва со всеми его ответвлениями. Ассистентка по анатомии Наталья Арнольдовна Урина поручила мне отрабатывать самый сложный нерв — фациалис, лицевой, на женском трупе. Я это с блеском сделал, выделил все паутинки, но в тот самый день, когда надо было демонстрировать ювелирную мою работу, труп со стола убрали. Оказалось, женщина погибла от укусов бешеного волка, только сейчас узнали, а вирус бешенства очень стойкий. Убрали труп, но я не взбесился — ещё одно доказательство, что препарировал на отлично, не порезал пальцы и не ввёл себе вирус гидрофобии.
Был в лагере терапевтом, начал работать хирургом, почему бы не овладеть ремеслом прозектора?
На вскрытие пожаловал Комсомолец, молодой кум из новеньких, блондин, спортсмен, на кителе комсомольский значок, фамилия Стасулевич. Он прибыл к нам после милицейской школы и с первых дней начал шустро проявлять себя, гонялся по лагерю за отказчиками, остановит, возьмёт за пуговицу и начинает воспитывать, где твоя сознательность? С ходу ему прилепили кличку. Как-то пришёл к нам в больницу и сказал примечательную фразу: лишение свободы способно не только исправлять осуждённого, но и развивать антиобщественные черты его личности. Зачатки такие у меня всегда были. А в общем, Стасулевич не лютый, вполне симпатичный, и фамилия не плебейская, удивительно даже, как его приняли в милицию.
Пошли в морг. Пульников начал меня перед Комсомольцем нахваливать — оставляю вам своего достойного ученика, у него твёрдая рука, зоркий глаз, он грамотный врач, вы не смотрите на его формуляр, он уже перешёл на пятый курс, когда его забрали. Начал я с черепа, как положено, хотя мы головы не касались, но так надо. Делаю круговой распил. Твёрдая, надо сказать, черепная кость, пила идёт как по железу или саксаулу сухому-пресухому. Над бровями, над ушами, через затылок делаю аккуратную шапочку, чтобы не повредить мозговые оболочки. Вставил в распил расширитель и дёргаю — не так-то просто, кое-как оторвал крышку с хрустом, не успел поймать, и она покатилась по полу, брякая, как черепок разбитого кувшина — вот тебе первый промах, не мастер. Комсомолец пишет. Пойдём дальше. Провожу широким ножом от подбородка до лобка, вспарываю внутренности. Подробности лучше опустить. Печень в норме, селезёнка в норме, посмотрим, что так с почками. Перед трупом нет той растерянности, как перед живым, когда видишь кровь, слышишь, как бьётся сердце, ткани пульсируют, жизнь трепещет в твоих руках. В морге уже ничего не пульсирует, можешь, не спеша всё рассмотреть. Справа почки не оказалось. Ищу-ищу — нет почки. Либо врождённая аномалия, либо я по неопытности не туда полез. Обшмонал все внутренности, — даже следа никакого. Это же позор, не могу найти почку. А хирург меня так нахваливал.
«Что там у вас?» — Комсомолец переминается с ноги на ногу. Холодно в морге, карандаш у него в варежке, а мои руки только в резиновых перчатках, но мне не холодно, у меня цыганский пот на лбу. Диктую: «Правая почка отсутствует». Комсомолец пишет, и я вижу, как пригнулся к столу и застыл Пульников — он уже обо всём догадался. Ищу левую почку, нахожу сосудистую культю, я её собственноручно вчера перевязывал, убеждаюсь — левой почки нет. Культя есть, надёжная, наша, операционная, ни один шовчик не разошёлся, ни один узел не развязался, я буду отличным хирургом, но! Большое «но».
Комсомолец замёрз, зубы клацают, ждёт, ну что так у вас ещё? «Левая почка отсутствует», — говорю я и соображаю: Мулярчик этого бы не сказал. «Левая почка отсутствует, — повторил за мной Комсомолец. — Разве так бывает?»
Молча вскрываю мочевой пузырь, вместо трёх отверстий вижу два и соображаю, у парня была врождённая аномалия, он родился с одной, удвоенной почкой. «Сколько у человека почек?» — спросил Стасулевич. Хирург уже поднялся на цыпочки, бледный, старый, лицо как из теста. Ему оставалось уже тридцать семь дней. «Подними брюшину, вон ту часть! — скомандовал он. — Отверни тонкий кишечник! Не умеешь вскрывать, а берёшься!»
Я стою, соображаю, как вывернуться, а он на меня все шары валит. У меня руки задрожали от бешенства. «Мы удалили почку! — заорал я — Единственную!» Пульников завизжал: «Ты думай, что говоришь! — Он студент, понимаете? У него диплома нет!» — «Есть предложение успокоиться, — сказал Стасулевич весело. — Сколько почек у человека, зека Щеголихин?» — «Понимаете, гражданин начальник, здесь врождённая патология. Бывают случаи. В Берлинском музее есть телёнок с двумя головами». — Я с трудом говорил, я психанул удивительно быстро, будто полыхнула искра по бензину. Я был недоношенный врач, но я хорошо помнил анатомию. Вериго, например, тоже окончил четыре курса, их так и называли тогда, зауряд-врач, вручили диплом, нацепили шпалу в петлицу — и на фронт.