Джума спрашивал:
— На кого учишься? На инженера?
— На инженера, — отвечал я, хотя сам, уже имел диплом врача и работал в городской больнице.
— Холостяк, конечно, — озорно щурился Джума. — А на примете кто-нибудь есть?
— Есть, — в тон ему отвечал я, а у самого остались дома жена и маленький сынишка.
— Адрес-то отца оставь. Буду письма писать.
Я стал лепетать о якобы предстоящем у родителей обмене квартиры, после чего, разумеется, я сразу же сообщу их координаты.
Хорошо, что Каныш, милая чуткая женщина, прекратила эту пытку.
— Чего пристал? Человек с дороги, глаза слипается, отдыхать надо.
Я забрался на гору расстеленных одеял и, обложенный со всех сторон подушками, мгновенно уснул. Сон был тревожный, зыбкий, словно гонимая ветром пелена тумана. Разорванные клочья видений уносились вдаль, в забытье, а следом подступали новые, еще более нелепые, сумасбродные, кошмарные. Вот сижу я один в узенькой комнате. Передо мной черное окно. Вдруг оно с треском распахивается и в комнату впрыгивает волосатое длиннорукое существо с оскаленной пастью. Я в ужасе отшатываюсь, замираю, а страшилище скачет вокруг меня, дышит в лицо водочным перегаром и орет: «Я твой сын! С тебя причитается! Гони монету!» Длинные волосатые руки впиваются мне в плечи, трясут, а в ушах гуд: «Я твой сын! Сын!» Наконец оцепенение проходит, я сильно бью по отвратительной щетинистой роже, но кулак вязнет в чем-то мягком, податливом. Раздается дикий издевательский хохот. И я просыпаюсь. Мой кулак, все еще плотно сжатый, лежит, уткнувшись в подушку. Сердце колотится, будто я бегом поднимался в гору.
О, какая тонкая грань между искренностью и фальшью, как легко и незаметно можно перейти ее, думалось мне. Пустенький фарс, случайный перегиб, неуместная шутка — и ты, глядишь, уже забился в паутине, как рыба в неводе. Попасть в нее просто, а вот выпутаться… Как быть, что предпринять, чтобы снять тяжесть с души своей? Своей? Если б только так, то достаточно извиниться, покаяться, выразить сожаление, что с самого начала ошибся, посчитав все это веселым розыгрышем, не более. Но поймут ли меня Джума и Каныш? Не ляжет ли на их души сумрачная обила? Ведь они столько ждали встречи со Скворцовым, надеялись, верили, что это вот-вот произойдет… А может, мое появление, успокаивал я себя, избавило их от лишних томлений, явилось разрядкой, неким исцелением? Ведь нельзя же бесконечно ждать. Газетный Вовка Скворцов, на которого уповает Джума, вполне может оказаться таким же настоящим Скворцовым, как и я.
Сумятица мыслей и чувств не позволяла больше заснуть. За свои грехи мы расплачиваемся вдвойне, наверное, потому, что из-за них обычно страдают другие.
Чуть свет я стал собираться в обратный путь. Джума и Каныш просили задержаться, погостить у них, но я сослался на неотложные дела и наотрез отказался. Оставил им свой городской адрес, подхватил сильно потяжелевший рюкзак и шагнул за порог. Джума провожал меня.
Утро выдалось звонкое, ясное и чистое, с пепельными следами отгоревших звезд на небе и резкими контурами окрестных гор. Понизу, шевеля стебли сухой колючки, прошелся ветерок — предвестник скорого солнца.
Джума остановился. Глаза его смотрели широко и заворожено, как на той давней фотографии, где он, казалось, боялся спугнуть счастье. И я не решился потревожить этот момент, открыться ему, сказать все, что, вероятно, следовало бы сказать. Рывком притянул к себе, коснулся губами обветренной шершавой щеки и, столь же резко отстранившись, сглотнув подступивший к горлу ком, потопал вверх по тропе.
Знакомый шофер, видно, отдыхал. Его сменщик, спокойный кряжистый дядя, плотно запеленатый во все добротное и теплое, делал свое дело безучастно, не тратя попусту ни слова, ни движения. Сто лет проживет, с усмешкой подумал я.
Дома жена ахнула, разбирая рюкзак. Чего только не натолкали туда Каныш и Джума! Сын уплетал облепиховое варенье, жмурился и чмокал от наслаждения, а смешной рыжеватый хохолок на его макушке то вздрагивал, то замирал. В меня ошеломляюще просто, как открытие, входила мысль: «Сумею ли я своей работой, жизнью своей сохраниться в чьей-нибудь памяти, смогу ли оставить в чьем-нибудь сердце такой след, чтобы не только меня, но и моего сына встречали, словно родного человека, чтобы в далеком доме ждал, не угасая, радостный и ясный огонек».
Друзьям я предложил для катанья на лыжах другие склоны, хотя они значительно уступали тем, в Чонкурчаке. Про долину, окаймленную горами, я даже не обмолвился. То место для меня стало теперь запретным.