— А, затвердили: любит — не любит, — поморщился Толеген. — Сколько у меня знакомых, которые женились по любви, а потом остыли. Значит, возможен и обратный вариант — любить она будет после замужества.
— Ловко ты выворачиваешься, ловко. Жаль, если наше к себе доброе отношение совсем затопчешь. А до девчоночки лучше не лезь, ведь иначе ссадим мы тебя с поезда, вот так…
— Руки коротки, — огрызнулся Толеген, однако, посидев малость, разделся и улегся спать.
Перед Киевом мы стояли с Нургазы в тамбуре, он рассказывал:
— Как-то вышла со шпурами задержка. Пошел на склад, чтобы душу, понимаешь ли, отвести разговорами. Любопытно мне стало: какой у меня расход взрывчатки? Подсчитали — двадцать тонн только за год. А я уже шесть лет на тоннелях Токтогулки. Можешь прикинуть, на сколько перекрытий Нарына хватило бы той взрывчатки.
Я не стал прикидывать. До Киева оставалось минут двадцать. Поезд уже замедлял ход. Кто знает, когда еще удастся послушать мастера-взрывника Нургазы. Не очень-то он словоохотлив. Больше у других старается вызнать…
— Спрашиваешь, как я взрываю? О, это не хитрая штука. Заряжаем обычно шпуров семьдесят. Все уходят. Мне остается соединить проводки — и привет. — Он чиркает спичкой, закуривает. — По инструкции мне положено находиться в ста метрах от взрыва. Но как быть, если экскаватор даже не отгоняют дальше пятидесяти? Время поджимает. Забираюсь я в ковш этого экскаватора, начинаю над проводками колдовать. Не думай, что у меня нервы железные, тоже, понимаешь ли, ерундят. Но соединить-то нужно! Оттягиваешь мгновение, а потом — раз! Сам ничком на дно ковша, как в окопе. Все-таки взрывом кубов пятьсот отламывает. Осколки летят еще те… Стоп, приехали.
Я даже не рад был Киеву, прервавшему наш разговор. Но что делать — приехали, значит, приехали. По перрону волнами заколыхались ак-калпаки, шляпы. В плавную украинскую мову стала вливаться киргизская речь.
Рассаживаемся по автобусам. Я слушаю хрипловатый голос экскурсовода, смотрю на город, с которым давно хотел познакомиться, а мысли беспрестанно возвращаются то к Ивану Степановичу, то к Нургазы, то к Толегену или Гуле.
— Здесь мы выйдем, — говорит экскурсовод. — Перед нами Киево-Печерская лавра, если вы помните из истории…
Я снова переключаюсь. «Помнишь, как Иван Степанович полз к рельсам за рапедой? — это во мне голос Нургазы. — Риск не то, что у нас. Хотя и нам ошибаться нельзя. Вот представь: остаюсь я один в тоннеле. Мои парни отправлены в тыл. Мне надо лишь соединить эти проклятые проводки. Я остаюсь один. Сколько раз за шесть лет? Техника безопасности — великая вещь. Но ты знаешь про блуждающий ток? А электровзрыватель срабатывает при ноль-пять ампера. Вот и суди сам…».
— Отсюда виден самый большой мост через Днепр, — возвращает меня в действительность экскурсовод. — Длина его превышает один километр.
Мост на самом деле прекрасен. Вылетая из тоннеля метро, электрички мчались по нему, словно паря над Днепром. Пешеходы надолго застывали у перил.
Протиснувшись сквозь толпу туристов, увидел Нургазы.
— Как тебе мост?
— О, строить мосты — это здорово, — повернул он на свой лад. — Без взрывников не обойтись. В камерах специальных надо работать — кессонах. Час работы, а два свежий воздух глотаешь. Чтобы легкие выдержали давление.
Не успел я его еще о чем-то спросить, как рядом оказалась Гуля. Значит, поблизости и Толеген бродит. Да, конечно же, вон и он, голубчик, головой вертит, Гулю высматривает. Я шагнул ему навстречу.
— Как тебе мост?
— Мост? Причем тут мост? Где… она?
Я показал в противоположную борону. Толеген недоверчиво посмотрел на меня, провел пальцем по черной ленточке усов и… остался рядом со мной.
— Нравится город? Такое богатство архитектуры, чистейший воздух, каштаны, — заговорил я, чтобы хоть как-то сгладить возникшую неловкость. — Хотелось бы тебе здесь жить?
— А что? Вполне, — пожав плечами, рассеянно ответил он.
В купе, ставшем для нас совсем привычным, Иван Степанович шелестел газетами. Время от времени он цокал языком, вздыхал. Видно, не все ему было по нутру.
— Зашевелились контрики. Всыпать бы им как следует, чтобы не совали свой поганый нос в жизнь нашу, не мололи чепуху, от которой тошнит даже, — он отодвинул газеты, снял старомодные очки и засунул их в футляр. — Когда мы воевали, думали: последний раз, никто и никогда не засомневается в нашей правоте, не посягнет на наше дело. Не посмеет посягнуть! Неужели мы ошибались?