Наступила неловкая пауза. Выручила Аленка.
— Мой братец с некоторых пор стал женоненавистником. Слова и мысли у него притупились. Тем спокойней тебе будет лететь, — сказала она Зое.
В самолете они сели рядом. Сперва разговор не клеился. Григорий напустил на себя равнодушный вид, глядел букой и вообще, казалось, ему нет никакого дела до очаровательной соседки. Раскрыл снова «Рудина» и стал прилежно глотать страницу за страницей. Но уже прохудился панцирь, в который он влез по своей воле, и капелька смуглого солнца проникла внутрь, растопляя и завоевывая пространство. Было бы нечестно сказать, что он не сопротивлялся. Но как гоголевский философ Хома Брут, который долго мудрил, силком заставлял себя смотреть лишь в пределах очерченного круга, однако не выдержал и поднял глаза на Вия, так и Григорий Панкратов заведомо был обречен.
— Странно, вот вы читаете Тургенева, и я тоже… знаете, недавно опять потянуло к нему, — услышал он мелодичный, как колокольчик, Зоин голос. На мгновение ему показалось, что он где-то давным-давно слышал этот голос. Но память, сделав один-два оборота, забуксовала. — Только я «Первой любовью» увлеклась…
— Понятно, — усмехнулся Григорий. — Каждому свое.
— Я же не в том смысле! — вспыхнула Зоя. Она вообще легко обижалась и столь же легко отходила. — Мне нравятся искренние люди, как этот мальчик из «Первой любви». А ваш Рудин… знаете, он фальшив, ему бы я не поверила.
— Вам подавай дистиллированную личность! Но человек переменчив, сегодня один, завтра другой.
— Перекати-поле?
— Какая ерунда! — выпалил Григорий и тут же закашлялся, поняв, что перехватил. — Простите… Однако не перекати-поле, не маятник, а непреклонный восходитель — вот человек! Его прочность в постоянстве цели.
— Без отклонений? — Темные глаза ее, мягкие, как бархат, смотрели с наивностью второклашки, осмелившейся задать учителю каверзный вопрос.
— Конечно! — согласился он.
— В таком случае ваш человек дистиллированный! — Темные глаза на мгновение зажмурились, запечатлев его поражение.
— Ай, как не-хо-ро-шо! — сказал Григорий, и снова мелькнула мысль, что Зоя ему откуда-то знакома. — Рудина критикуете, а в споре пользуетесь его приемами. Небось, филолог?
— Что, коллегу почувствовали?
— Где уж нам… Я экономист.
— Я тоже.
— Ну да?!
И они рассмеялись, им стало необыкновенно весело, просто и ясно. И Григорий уже не пытался вспомнить, где, и, когда он встречал эту девушку.
4
Нет, так определенно нельзя работать. Черт бы его побрал, этого Ануфриева! Перестраховщик несчастный! Чуть дело позаковыристей — прыг в кусты. Обмозговать, посоветоваться, обсудить, мол, надо. И потянется волынка, хоть криком кричи. Пока самому не надоест и не отстанешь от него со своими предложениями. А он только того и ждет. Коли ты забыл, ему сам бог велел. И все шито-крыто. Ни тебе обиженных, ни тебе оскорбленных.
Был Ануфриев, и не стало Ануфриева. Что-то в нем сломалось, перекосилось. Или, наоборот, выпрямилось? Ведь сам он вполне доволен собой, довольство из него так и прет. Чепуха какая-то…
Впрочем, думал Григорий, при той системе выдвижений, когда за основу берутся не потенциальные способности человека, необходимые на новой должности и еще едва-едва приметные, а те, что проявились на прежней работе, при такой системе ошибочные назначения возможны сплошь и рядом.
Не зря говорят: каждый хорош на своем месте. На чужое поставь его — и завалит. В механическом цехе три участка, три мастера: Свиридов, Усупов и Ануфриев, вернее, он раньше мастером был, теперь вместо него Пенкин, но все равно. Считалось, что наиболее перспективен Ануфриев. Расторопен, исполнителен, может нажать, достать, в карман за словом не полезет, и диплом инженера без отрыва от производства имеется. А почему бы не посмотреть с другой стороны? Свиридов как мастер послабее, с расторопностью, исполнительностью, с тем, чтобы достать, нажать, у него похуже. Но зато он инициативен, решителен, толковую идею с кончика твоего языка сорвет и сам в драку за нее полезет.
Но было ли когда-нибудь так, чтобы, руководствуясь соображениями дела (по другим соображениям-то бывало), выдвигали в начальство не самого сильного, а того, кто послабее? Нет, сколько ни скреби затылок, бесполезно. Хотя как знать, может, человек именно потому здесь и послабее, что создан для другого места, где будет на голову выше своего соперника.
В чисто деловом плане нормировщик Панкратов встречал просчеты и похлеще. Газеты он не только выписывает, но и читает. А там не дураки сидят, чтобы про одни успехи трубить. Если не в строке, то между строк на такое натолкнешься, что тревожно становится. И радостно одновременно. Ведь если откровенно пишут об ошибках, трудностях, значит, знают, как их преодолеть. И тогда до каждого дойдет: давай, дружок, напрягись, засучи рукава, затяни пояс потуже и помоги своему родному государству. Уж оно-то никогда в долгу перед тобой не останется… Хуже, если все видят недостатки, а газеты о них помалкивают. Получается, что там сидят и думают, будто народ еще не дорос до этого, во всяком случае его некоторая часть. А народ давно дорос, и пока там думают: писать не писать, он горбом своим устраняет эти самые недостатки. Только горьковато ему от неполного доверия…