Для этого ученые из Стэнфордского университета познакомили поборников и противников смертной казни с данными о сериях исследований, проведенных с целью узнать, можно ли считать смертную казнь средством устрашения[31]. Исследования были вымышленными, но выглядели вполне правдоподобно. Некоторые данные наглядно демонстрировали, что смертная казнь отпугивает потенциальных убийц: по этим данным после возвращения электрического стула в некоторых штатах количество убийств стало меньше. Другие исследования показывали, что смертная казнь оказалась неэффективной: инъекция, электрический стул или расстрел осужденных преступников только увеличили количество убийств.
Поборники смертной казни сочли неубедительными исследования, которые отрицали эффект устрашения. Однако они не считали, что их отношение вызвано заранее готовым убеждением в неправильном ответе (что могло быть вполне рациональной защитой: вероятно, они уже получили такое количество информации на эту тему, что еще одно исследование не смогло перевесить их аргументацию). Они просто решили, что исследования были плохо организованы. Они даже могли точно указать изъяны в исследованиях, отмечая, что данные охватывают недостаточно длительный период или приводят цифры уровня преступности вне контекста. Те же поборники смертной казни обнаружили, что исследования, показывающие наличие эффекта устрашения, объясняют, как хорошо они были организованы. При этом противники смертной казни пришли к противоположным выводам. Они нашли недочеты в методах исследований, которые демонстрировали устрашающий эффект, и пришли к утверждению, что опросы, поддерживающие их исходную позицию, были проведены лучше и выглядели гораздо убедительнее. Ранее мы видели, что люди склонны сначала выбрать политика, а затем искать аргументы в защиту его убеждений, а не наоборот – сначала убеждения, а потом политик. С нашей нравственной позицией все происходит так же.
Получив два вида противоположной информации, обе стороны обнаружили, что в целом данные поддерживают их исходное мнение. Их рассуждения не были направлены на решение о правомерности смертной казни – они лишь объясняли, как приведенные данные подтверждают их убеждения.
Мы скорее адвокаты, чем судьи
Психологи часто сравнивают два типа рассуждений: с одной стороны, с позиции судьи, а с другой – адвоката. В теории судья и присяжные, прежде чем взвесить все «за» и «против» и решить, виновен ли обвиняемый, должны беспристрастно выслушать показания. (Тем не менее, поскольку судья и присяжные тоже люди, нет уверенности, что все происходит именно так, поэтому адвокаты советуют своим клиентам приходить в суд в элегантной одежде, с чисто вымытыми волосами и прикрытыми татуировками. Адвокаты хорошо понимают, что приговор зависит от произведенного впечатления.)
Роль адвоката в суде совсем другая. Если принять за отправную точку невиновность его клиента, то работа адвоката состоит в том, чтобы подтвердить это при помощи фактов. Он будет утверждать, будто под некоторые законы данное дело подпадает, а под другие – нет. Он по-разному станет оценивать важность свидетельских показаний. Например, может предположить, что свидетеля подводит память. А если ничего не действует, адвокат может заявить, что его клиент не имел намерения совершить то, что совершил. И наконец, он может утверждать, что эмоции затуманили разум подсудимого и его спровоцировали, а потому он не отвечает за свои действия.
Так вот, наши моральные доводы больше похожи на рассуждения адвоката, нежели судьи. Наши эмоции – это клиент, а разум использует все сомнительные уловки адвоката, чтобы защитить свои решения и замаскировать признаки эмоциональной вовлеченности.
Чем больше ущерб, тем легче мы находим виновного
Когда мы кого-то судим, нам недостаточно знать, что этот человек нанес вред. Мы считаем, что важнее понимать, сделал ли он это намеренно. Представим, что мать оставляет рисующего красками ребенка, а возвратившись, обнаруживает, что краска размазана по полу. Ей недостаточно увидеть, что натворил ее сын, чтобы решить, заслуживает ли он нагоняй, – необходимо знать, разлил он краску нарочно или случайно, когда окунал в нее кисточку.
Если мать сочтет, что ее дорогой сыночек нарочно перевернул краски на пол, то не должно иметь значения, на кухне случилось это или на новом ковре в гостиной. Размер ущерба не имеет отношения к факту преднамеренности поступка. Тем не менее по собственному детскому опыту я знаю, что оправдание типа «Мамочка, я не нарочно!» охотно принималось, когда ущерб был минимальным.