Может, я в самом деле сходила с ума или уже сошла с него незаметно для себя самой? Этими смелыми мыслями я делилась с Алешей, который навещал меня дважды в неделю. Оказывается, он регулярно созванивался с ЭсЭс, и докторица настоятельно советовала родственникам воздерживаться от контактов со мной так мне якобы будет легче восстанавливаться после невроза.
"Я подумал, что мне можно приезжать - ведь мы совсем недавно породнились", - говорил Алеша и нервно крутил на шее толстую золотую веревку.
Зять расспрашивал о лечении, но хвастаться мне было нечем. Дышать всем телом я не научилась, рибефинг вызывал у меня спазмы брезгливости, а телесно ориентированная терапия, которая была коньком ЭсЭс, оказалась под запретом из-за больной ноги. В душевных метаниях я недооценила тот вывих и только через день осознала, что правая нога ниже колена охвачена жаркой болью. Вывих вправили в медпункте - мне показалось, что здешний доктор чувствовал себя на вторых ролях в сравнении с коллегами-психотерапевтами. На "телеске" он поставил крест не без удовольствия. Я довольно сильно прихрамывала, а ЭсЭс не скрывала разочарования. Она воспринимала мое бунтующее сознание как вызов профессиональной гордости.
Рибефинг, рассказывала я Алеше, это сумасшествие в дистиллированном виде. Наша маленькая группа делилась на пары (мне доставался ужасный лысый Миша), и каждый по очереди помогал партнеру заново "родиться" на свет. Миша был моим младенцем (худший из кошмаров), а я - его чуткой матерью. Младенец бурно дышал каждой клеточкой своего пятидесятилетнего тела, освобождался от "мышечных панцирей", брыкался, пускал пузыри, слюнявил пальцы, вспыхивал глазами, а я должна была бережно и ласково "принимать" его появление на свет. Другие пары справлялись с заданием куда лучше нашей: Наташа поглаживала Зину, скрутившую немаленькое тело в ракушку, поглаживала ее темные, с проседью, кудри, пока Зина тихо выла, путешествуя по "родовым" путям. Павлик был заботливой матерью для Яны - она самой первой из всех вошла в странный транс и не спешила, судя по всему, обратно. А вот Мише с родительницей категорически не везло: меня мутило при одном только взгляде на его лысину, и вообще, все это очень напоминало изнасилование, каким я его себе теоретически представляю.
Алеша слушал с сочувствием, но когда я начинала просить, чтобы он забрал меня отсюда, каменел лицом так быстро и убедительно, что мне казалось, будто его кожа в секунду превращается в мрамор. Живая статуя, он говорил, что будет глупо прерывать лечение на полдороге, я должна понимать, что все это делается для меня... Алеша уезжал в город, и собаки бежали за машиной, оскаливая в лае зубы...
Кругом постоянно говорили о смерти - своей собственной, разумеется. В нашей группе все хотели умереть, может быть, поэтому впервые в жизни я начала думать о смерти с симпатией.
Оскал запишем как улыбку, упрячем косу за спину - и перед нами уже не печальная неизбежность, а великодушное избавление...
Очень старые, несчастливые и тяжело больные люди испытывают к смерти справедливую благодарность, находят радость в умирании, тогда как прочие цепляются за жизнь, даже если та относится к ним будто жестокая ветреница, даже на секунду боятся выпустить из рук горящий светильник... Прохладные объятья смерти пугают этих глупцов, как похороны испугали меня в детстве, но смерть не держит на них зла - и однажды простит им обиды и откроет двери мира спокойного и тихого, как ночное озеро.
О смерти мы говорили с психологом, которая почти сразу призналась: излечить меня "Роща" не сможет. "Здесь от подобного не избавляют. Ваш паттерн так и останется с вами, можно лишь снять острый приступ. Нужен психоанализ. Разбирайтесь со своей танатофобией, а потом уже с мужиками, это страх смерти толкает вас к опасным людям".
Психолог надавала мне целую кучу тестов, результатом которых стала следующая "характеристика": угрюмый реалист, тревожно воспринимающий жизнь, предпочитает работу и одиночество.
Насчет одиночества - это было в "яблочко", я никогда прежде не чувствовала себя настолько отдельной от других людей... Как в старом детском сне, когда из города пропали все люди.
С утра и до следующего утра я была одна, отключала зрение и знания: курила, сидя на перевернутом ведре, и разбирала морозную оконную письменность. Ела редко, потому что лысый Миша все время приноравливался встать рядом на раздаче, а потом громко чавкал, сидя за длинным столом, и ковырял в зубах толстыми пальцами, похожими на барабанные палочки.
ЭсЭс махнула на меня рукой после провала с рибефингом. Как оскорбленный гипнотизер, которому не удалось усыпить добровольца, директриса "Рощи" списала все на мою частную патологию. "У вас, Аглая, редкий случай абсолютной духовной фригидности, - сказала ЭсЭс, и я удивилась, услышав, что она теперь со мною снова на "вы". ЭсЭс держалась натужно-весело: - Знаете, как вас зовут в группе? - спросила она. - Мумия!"
Я пошла к зеркалу, украшавшему холл наравне с телевизором и весьма символически остановившимися часами. Коллегам по безумию в остроумии не откажешь - лицо мое стало похоже на череп.
Между тем ЭсЭс вовсе не следовало вычеркивать меня из списка побед. Терапия приносила плоды, пусть и не такие спелые, как на соседних деревьях. К третьей, примерно, неделе курса я обнаружила, что тело мое научилось самостоятельной жизни и телу бывает куда комфортнее, если душа или разум не пристают к нему с наставлениями. Тело заимело свою собственную силу и теперь использовало ее на полную катушку: я начинала бояться себя, чувствовала, что проваливаюсь в коряжистое лоно безумия. Никогда в жизни я не была так близка к нему - оно ходило со мною рядом и заискивающе глядело в зрачки.
Глаз у него было не сосчитать: глаз-рыба, глаз-ладонь, глаз-еж...