Он уезжает в Москву, и это не бегство, но красивый перелет с одной ветки на другую, богатую плодами. Я все еще слышала Верины слова выцветавшие на глазах, как убитые бабочки или рыбы, лишенные воды, они прорастали во мне.
Смешно звучит, и все же... Мне хотелось уберечь Зубова - хоть это походило на жертву зайчика в пользу голодной лисы. Я знала, что Зубов даже не остановится поднять с дороги мое раздавленное тело, но ложилась под телегу с радостью. Я любила Зубова, через запятую преступника, циника, убийцу, меломана, гея, несчастного человека, пожелавшего заделаться богом. Моя любовь не собиралась никуда исчезать. Возможно, со временем, мне удастся поселить ее в глухой чаще или заточить в тюрьме; все же я никогда не смогла бы осознанно вредить депутату, как не смогла бы помогать ему в злодеяниях.
Теперь, когда скандал выплеснулся за края Николаевска и расплывался по стране, я поняла цену мстительности Зубова и его желание остаться в зрительном зале. Так израненные самокопанием драматурги смотрят пьесу с галерки, так Зубов скромно наслаждался чудовищными последствиями своего каприза, перебирая пальчиками газеты - будто нотные сборники в поисках желанного ноктюрна... Быть может, депутат и вправду ставил эксперимент, один из первых опытов грандиозной новой науки, где властвуют человеческие страсти?
...Я звонила домой несколько раз, но дождалась только длинных гудков. Списала на погоду - даже в суровых редакционных стенах припахивало весной, за окном орали птицы, и мама вполне могла пойти гулять с Петрушкой, хотя и не любила "тратить энергию зря". После обеда я погрузилась в подготовку пятничного номера. Только на выходе из Дома печати вдруг вспомнила, что с самого утра не слышала о Петрушке.
Окна были темными, и я подумала, что все спят, хотя на часах - только восемь. Открыла двери ключом, на цыпочках прошла в детскую, привычно наклонила голову в кроватку, чтобы поцеловать крепкое яблоко щечки. Губы мои коснулись холодной подушки - кроватка была пуста.
Танатофобия, с детства освещавшая мне дорогу, сильно истаяла в последние месяцы. Я почти привыкла к мыслям о смерти - из примы-балерины она превратилась в заурядную статистку, и знакомство обесценило величие умирания.
Я выстраиваю барьеры сплетенных слов - барьеры между мною и воспоминаниями: мне, как прежде, страшно воскрешать в деталях ту мартовскую ночь.
Петрушки не было в кроватке. Он исчез из нее, и точно так он исчез из моей собственной жизни.
Проклятое животное - человек, даже в ту жуткую минуту мой первый страх был не за сына, а за себя - я знала, каким кошмаром обернется без него моя никчемная жизнь. Потом пришла вторая волна ужаса, я поняла, что сын - очень далеко от меня, и это не случайное совпадение, а тщательно спланированное похищение.
Я включила свет и снова ударилась взглядом о пустую кроватку. Все милые следы маленького человека безжалостно били мой взгляд - погремушечный клоун заброшен под стул, крохотные штанишки доверчиво раскинулись на спинке дивана, и от подушки, которую я все еще крепко сжимала в руках, пахнет молоком и малиной.
Мама давно не приходила с тренингов позже семи. Подруг, у которых она могла бы задержаться, больше не было - преданность "Космее" требовала слишком частых вливаний энергии, на милое и необязательное общение у мамы просто не оставалось сил.
С детской подушкой в руках я добрела до ванной - в стаканчике гордо реяла единственная зубная щетка, будто флагшток покинутого королевства. Мамины вещи исчезли - не в том количестве, что требовалось для постоянного отсутствия, это подтвердил мой быстрый обыск. Пропали Петрушкины одежки, бутылочки и памперсы, а вот коляска преспокойно стояла в прихожей - раньше я не замечала, как она похожа на гроб. Я включила свет во всех комнатах, словно обезумевший шпион, шарилась в ящиках и на полках, разыскивая подсказку.
Брякнул дверной звонок, я метнулась в прихожую. На площадке стояла всего лишь Андреевна: в чистеньком фартуке, седые прядки волос заправлены за уши.
"Глаша, мама велела передать, что они с Петенькой уезжают на неделю. Она позвонит завтра".
Не было в Андреевне обычного стариковского любопытства: это от меня, должно быть, шла густая волна страха, он клубами вырывался из нашей квартиры, как дым - при пожаре.
Описывать ту ночь трудно - еще и потому, что я плохо ее помню. Кажется, почти сразу позвонила Вере, потом Артему и в милицию. Милицейские голоса вначале были встревоженно учтивыми, но погода в трубке резко изменилась, лишь только прозвучало: ребенка похитила бабушка. "Разбирайтесь сами, мамаша!" - посоветовала дежурная. Потом я честно пыталась успокоиться. Накапала пустырник - фарфоровая чашка ударилась о зубы.
Сидеть дома было невозможно, я выскочила из квартиры: кажется, Андреевна тоже вышла на площадку - я слышала плохо, словно в наушниках. Полупустой троллейбус старательно шевелил усами, прокладывая дорогу к остановке. Был поздний час, но машин не становилось меньше.
...Я никогда не опасалась Бугровой всерьез - как никто не боится всерьез веселых вишнуитов. Даже Сашенькина гибель не научила меня видеть в "Космее" угрозу. Относилась с пренебрежением: о, да! Высмеивала: разумеется! Не понимала, как взрослые люди могут уверовать в трансформацию смерти, путешествия по орбитам, "Путеводную Звезду" и Дитя Луны... Боже мой, Дитя Луны! Мессия, рожденный адепткой "Космеи" и воспитанный по ее законам. Мой Петрушка.
Одинокий пассажир испуганно оглянулся на мой крик.
"Луне придется поискать себе другое Дитя", - думала я, и эти мысли отгоняли страх.
Троллейбус распахнул дверцы: передо мной сияли колонны ДК железнодорожников.
Громадные входные двери были открыты, но в окнах отражалась ночная мертвенность. Внезапно пошел снег - он быстро таял в грязных лужах. Словно бы некто пытался украсить наш мир, но все его порывы грубо отвергались.
На вахтерском месте - пусто.
Обжитое, засиженное жилище опустело, оставив по себе память в виде плохо вычищенных кресел, уцелевших бумажных воззваний, что были приклеены к стенам пластилиновыми шариками. Я бродила меж рядов, зал освещала щедрая луна: в окне виднелась ликующая, сытая физиономия, она воображала себя матерью Петрушки.