Перевел М. Немцов
Об авторе: Стивен Бартельм преподает в Университете Южного Миссисипи. Его работы публиковались в журналах «Максуиниз», «Норт–Американ Ревью» и «Йель Ревью».
Поэт бережно ковыряет в носу, пока разговаривает по моему телефону. Его старые вытертые туфли на резиновой подошве водружены на мой кофейный столик. Поведение неподдельно: поэт доказывает, что он поэт. По крайней мере, я предполагаю, что делает он именно это. Он поднимает на меня взгляд, продолжая ковырять в носу и разговаривать.
-- …в этой стране! — кричит он в трубку. Это шутка: он беседует с другим поэтом о третьем поэте. Хохоту не оберешься. Он кладет что‑то в пепельницу.
Хороший ли он поэт? Поэтические власти считают его хорошим поэтом, но много ли они понимают? Я его люблю, но к качествам его поэзии беспристрастен. В стихотворение, которое он написал на мою смерть, я вписал лишь одну хорошую строчку. Он меня цитировал, но это вышло неочевидно. Я умер за двадцать одну минуту до того, как он сел за машинку.
Необъяснимо, но моя сестра не хочет спать с поэтом, хотя я уже несколько раз его ей подсовывал. Сестра сказала, что она сама выберет себе метод терапии, большое спасибо.
— Похоже, ему помыться не мешает, — сказала она. — Он, как бы это сказать… с душком.
«Душок» — это такое слово у нее.
— Поэты дорожат подобным образом себя. — сказал я. — Женщины прыгают к нему в постель десятками.
— Во блин, — сказала сестра.
— Поэты завлекают женщин, как только могут. Пьют, жрут бензедрин, изводят загадками.
— Это не сильно им поможет.
— За школьные годы отыгрываются.
Небеса. На небесах нет паркетных полов, нет бейсбола, а тех поэтов, кого поймают за разговорами о спорте, волокут на дыбу. Вчера видел Иисуса в кожаной кепке.
Вот что поэт говорит сейчас по телефону:
-- …снова вместе? В самом деле? В Вермонте она с Бруно и Тайгом в озере в чем мама родила — и увы, вуаля… — Еще один фрагмент звучит так: — …и вот трусики у нее наизнанку, ха ха ха…
Звонок междугородный.
А вот о чем поэт говорит в аудитории:
— Будьте необъяснимым, но не неизъяснябельным. Будьте пусть вас толкуют, но не цементуют. (Такого слова в моем словаре нет; подозреваю, что это его неологизм.) Будьте отвратительны, но живительны. Обнуляйтесясь. (Слух у меня неважный, а потому последнее слово могло быть чем угодно: «Обновляйтесь!» — хотя Паунда он презирает; или же «Обнуляйте все!» — иногда он пришепетывает, да еще с фальшивым французским акцентом.) О, и задержитесь после занятий: Кэйтлин, Фета, Анг Ли, Эшчольция, Маргарита, Цинния, Далия.
Прежде чем меня впустили в небеса, я девяносто дней промучился в чистилище — откуда, собственно, и знаю, что он написал стихотворение на мою смерть. Нормально. Некоторым достаются велики. Преисподней, совершенно очевидно, не существует.
Поэт, конечно, ездит на «лендровере». Любит свою жену. Со смаком чешет собак за ушами.
В небесах скотч благословенно безопасен, спина у меня, наконец, болеть перестала, и кожу я себе отрастил просто буйволовую. Костыли тоже не нужны — я и поэзией‑то занялся, чтобы без них обходиться. Однако поэт написал: «На самом деле поэту нужны только пиво и пиво. «Гролш» и убойная мускулатура», — пояснил он.
— Но «Гролш» — это же дорого! — воскликнул я.
— В этой стране, — ответил поэт.
Небеса напоминают очень большой отель «Дэйз–Инн», по которому постоянно шляется Господь и пристает ко всем:
— Иисуса не видали? Иисуса не видали? — Они постоянно препираются. Иисус говорит:
— Погублю мудрость мудрецов, — имея в виду то, что сказал его Отец («Первое к коринфянам», глава первая, я проверял), и прищелкивает пальцами: — Фундаментально несерьезно, папаша.
— Наверное, мне нужно больше хмуриться, — говорит его Отец и изображает усталость. Само здание — небеса, то есть — простирается, докуда хватает глаз, в облака. В фойе по утрам появляется невероятно длинная скатерть, на ней — кофе и одна лимонная датская печенюшка, которая обновляется до бесконечности. Повсюду ангелы, танцуют.
Жизнь поэта прошла на самом краю — в нескольких странах, по квартирам друзей. Двенадцать лет поэт отмантулил в корпорации Джона Дира, две недели — в юридическом институте в Бостоне, провел сутки в тюрьме по обвинению в бродяжничестве (позже — источник вдохновения для стихов из сборника «Я шел поперек закона»); однажды играл на тамбурине в рок–группе. Группа‑то и подсадила его на поэзию, когда он обнаружил существование высоких чувств и впервые сделал себе перманент. «Леденец на палочке», — вспоминает он о том периоде своей карьеры.
— Только женщины меня понимают, — говорит он. При поддержке зажиточной угольной вдовы он начал издавать «Новое битуминозное обозрение» и заполнял его жуткими и навязчивыми писаниями редакторов других самиздатовских журнальчиков. Затем три года подряд бесстрашно разгуливал взад и вперед по Шестой авеню, заполнял аппликационные формы на получение грантов; девять получил.