Главное сохранилось в памяти разорванным, как старая газета.
Помню испуганно встрепенувшуюся маму, жаркое дыхание костра и Бугрову в драповом пальто, помню даже круглые буски, дрожавшие на ее шее. Помню детский плач, детский, но не Петрушкин, и суетливые надоедливые тени, и быстро упавшую ночь — словно бы на всех обрушился шатер. Батыр и его крепыши куда-то исчезли, впрочем, слышно их было отовсюду — они производили столько крика, словно он копился в них все время нашей молчаливой дороги, так ярко напомнившей давнишние поездки с Кабановичем…
«Космея» откупила лагерь «Космос», и здесь, вблизи сакрального Алтая, должен был быть выбран один ребенок — младенец мужского пола, Дитя Луны… Я заглядывала в каждую комнату, как опоздавшая студентка врывается в аудитории, разыскивая родную группу, встречалась взглядом с изумленными и — реже — возмущенными лицами. Ведомая страхом, шла дальше, пока не обнаружила наконец своего мальчика — он лежал в убогой железной кровати, держа в руке погремушку. Рядом суетилась немолодая женщина с валиком волос — кажется, я видела ее прежде. Кажется, я ударила ее по плечу, чтобы она перестала вытягивать перед собой испуганные руки. Петрушка громко и горько плакал, а я схватила его, вдохнула сладкую полынь волос и только тогда тоже заревела.
В Николаевск мы возвращались поездом, потому что Батыру пришлось остаться. Его сын Тимурчик, пятилетний мальчик и кандидат на роль мессии, пропал из лагеря, пока Жанар путешествовала по орбитам. «Она должна была за ним следить или попросила бы приставить к ребенку специального человека», — говорила Бугрова, заглядывая в глаза Батыру. Высокомерие смылось с ее лица в секунду — перед Батыром стояла виноватая грузная тетка, и рядом в истерике билась Жанар.
Тимурчика искали несколько месяцев. Прочесывали лес, баграми шарили в реке, пока не выловили наконец труп маленького голого ребенка — он так изменился за эти недели, что опознать его не смогли ни мать, ни отец.
Мама вернулась только через неделю после нашего приезда и громко рыдала под дверью.
— Ну что такого случилось? — плакала она. — Духовная жизнь так важна для ребенка…
Глава 41. Indulto
Разжалованный из игуменов отец Гурий в короткое время стал звездой федерального масштаба. На Страстной неделе он шесть раз появлялся в «Новостях» разных каналов, мелькнул в российском выпуске информационной авторской программы, дважды выступил по радио и нещадно бомбардировал проповедями собственную паству. Тема выступлений не менялась: владыка Сергий — вор и содомит, и православные люди должны восстать против диавола в епископской мантии. В трамваях белели листовки, красные буквы призывали пассажиров к борьбе:
Братия и сестры! Мы живем в апокалиптическое время! Разгорается пожар мировой войны, и внутри Церкви торжествует попрание апостольских правил. Мы не должны равнодушно смиряться с делами грядущего антихриста, как смиряемся с правлением епископа — содомита и богохульника, поправшего церковные каноны. Верующему сердцу в это сложно поверить, но если вы хотите разобраться, что происходит в епархии, и услышать мнения пострадавших людей, приходите на молебен с Акафистом в воскресенье, в 16 часов!
«На Пасху…» — ужасался Артем.
Такой Пасхи в Николаевске не было давно. Серое, надутое небо не просветлело даже когда от всех церквей полетел ликующий звон колоколов. Прихожане Всесвятского храма выставили для освящения толстенькие загорелые куличи и разноцветные крашенки, ждали, пока в церковном дворе появится епископ. Рядом бесновались пикетчики, белели плакаты: «Сергий смог обмануть Синод, но ему не обмануть народ!» Брань, отборная и злая, летела над храмом будто стая грязных, вывалянных в помойке птиц.
Пошел снег, и снежинки таяли на куличах, блестели слезами на лицах. Мягкое сияние окутало храм зябкой вуалью. Люди прятали глаза от легкой метели и не сразу заметили владыку, а он стоял рядом с ними, такой, как прежде, такой, как всегда. Он говорил о светлом празднике, он улыбался, и снежинки лежали на его мантии будто крошечные ордена.
«Христос Воскресе!»
«Воистину Воскресе!»
В храмах красовался артос, верующие поздравляли друг друга, и все прочие тоже ставили на стол куличи — для порядка и настроения. Петрушка сосредоточенно слизывал с куличика сладкую глазурь, и Вера недовольно косилась в нашу сторону: после ребенка остается столько мусора! Все равно даже в редакции было тихо и светло, может, поэтому новость, неожиданно влетевшая в кабинет, взорвалась, как банка с перебродившими огурцами? Новость принесла Ольга Альбертовна, отчеркнув красными чернилами в информационной сводке, и Вера так всматривалась в четыре жидких строчки, слоено хотела сдвинуть их с места глазами — будто индийский саду.