Я сказала зятю, что он не одинок в своем недовольстве. Спору о церковных обрядах, католических или православных, сотни лет, и некоторые граждане, озвучившие свои сомнения прежде Алеши, благополучно сгорели в высоких кострах инквизиции. Гугеноты, например, тоже не хотели исполнять псалмы на латыни, промывая французский: за что и были истреблены в огромных количествах. Здесь Лапочкин приятно удивил меня, кстати припомнив цитату из Мериме. И тут же перехватил слово.
Современное католичество, по мнению Алеши, тоже никуда не годилось. По бизнесу Лапочкину довелось посетить Испанию, Италию, Португалию и прочие истово католические страны. Нескромно признаваться, но Алеша даже видел однажды папу римского, когда тот проповедовал толпам паломников на площади Святого Петра. Лапочкин не поленился и сбегал в прихожую за красивым брелоком для ключей с чеканным изображением понтифика. Но брелок брелоком, обычная туристская слабость, если же говорить серьезно, то с неизмеримой скорбью Алеша вынужден контасти… контраста… кон-ста-тировать, что и католичество утратило корни в погоне за сиюминутными веяниями религиозной моды. Не говоря уже о том, что папа римский считается наместником Бога на земле, а Лапочкину претит такое самозванство.
Зять удивлял меня все больше: когда видишь перед собой налысо бритого человека в золотых цепях, то меньше всего ждешь от него подобных заявлений. Я заинтересованно придвинула бутылку поближе, а Лапочкин продолжал повесть о своих духовных метаниях.
Разочаровавшись православием и католичеством, Алеша начал поглядывать в сторону других религий, но иудаизм ему не нравился, ислам запрещал выпивку, а буддистом он всерьез себя представить не мог. Совершенным случаем в Цюрихе Алеша посетил новомодный экуменический храм, где все придуманные человечеством религии смешаны по принципу коктейля. В одном углу развешаны буддистские мандалы, в другом лежат разноцветные стопки Коранов, в третьем псалмы на листочках ждут прихожан. Что было в четвертом углу, Лапочкин не вспомнил: экуменизм его тоже не вдохновил.
Обратно возвращались через Германию, сейчас он покажет мне фотографии… Где же, где же, где же, а! Вот, нашел, смотри.
Радостное лицо Алеши солнцем сияло на фоне скромненькой лютеранской постройки. Лапочкин остался доволен протестантами: элегантная пустота, скромность, покой, и ты с Богом практически тет-а-тет. Невидимая церковь! Вот почему зять интересуется теперь всяческими протестантскими ответвлениями и вскоре, возможно, примкнет к пятидесятникам.
— Разве это не секта? — осторожно, насколько позволяло выпитое, спросила я.
— А какая разница? — удивился Лапочкин. — Лишь бы мне нравилось. Я ведь не фигней страдаю, а Бога ищу, и кто знает, где он может оказаться.
— Ты вправду веришь, — мне было завидно, — а я всего лишь боюсь смерти и боюсь думать о том, что будет потом, когда уже ничего не будет.
— Дык все мы боимся смерти, — развеселился Лапочкин, — что уж там хорошего.
Он смеялся, и я тоже смеялась: впервые в жизни мои страхи выглядели такими глупыми. Видимо, вели мы себя чересчур жизнерадостно, потому что Сашенька выглянула из спальни:
— Вы до утра орать будете?
Мы быстро собрали со стола грязную посуду, и через пятнадцать минут будущий пятидесятник громко храпел в супружеской спальне. Я тоже прикорнула на диванчике, но заснуть не успела.
— Пойдем на кухню, — прошептала Сашенька, — надо поговорить.
На часах был прямой угол: ровно три. Сестра вскипятила чайник и разлила густую коричневую жидкость по чашкам: мне досталась узорчатая, зеленая, с отбитой ручкой. Я теперь до смерти ее не позабуду. Когда смотришь на какой-то предмет, пусть даже на дурацкую чашку, и тебе этим временем сообщают нечто жуткое, до смерти будешь помнить узорчики, трещинки, следки отбитой ручки.
Я смотрела на чашку, когда Сашенька призналась мне, что отец будущего младенца вовсе даже и не Лапочкин.
— А кто? — глупо спросила я, и Сашенька, вздохнув, призналась: роль отца в этой пьесе с успехом сыграл Кабанович.