— Есть! — схитрила старуха.
— Не может быть! — опешил юноша и остановился, посмотрев в упор на невольную свидетельницу его душевной распри. — Откуда?
— От батьки моего остался. Он вишь, в гражданскую Колчака громил… или с Колчаком кого-то громил — запамятовала. Тогда знаешь, было такое: сегодня красные придут, завтра белые… Потом время было смутное, что никак нельзя без оружия: то комиссары прискачут, то бандиты наведаются. Вот он приберег пистолет… аккуратный, ладненький такой пистолетик, в деле проверенный.
— Врешь ты! Не верю.
— Вот те крест! — она перекрестилась. — Однако особливо не разбираюсь, пистолет ли то? — она еще раз перекрестилась, шевельнув губами. — Думается мне, что пистолет. Придешь и сам увидишь
— Может быть, у тебя и пулемет есть?
— Пулемета не было. А вот винтовка-трехлинейка была. Я ее на две машины дров выменяла, совсем недавно, когда еще в избе жила; охотник выклянчил винтовку. Вобче-то был, вспоминается, пулемет — Максимкой отчего-то звали. Как начнет палить: тра-та-та-та — умрешь со страху. Потом начальнички в кожаных тужурках по-доброму пулемет забрали. Остальную мелочевку батяня утаил.
— Ну и ну! Какой системы пистолет?
— Не пойму — о чем ты?
— Пистолет — общее название, есть точнее: маузер, браунинг, револьвер, кольт, вальтер, наган…
— А!.. Вон о чем ты! Как будто слыхивала я такие словечки. А вот какая ситсема моего пистоля — запамятовала, прости уж старую. Но ситсема хорошая у пистолетика: самая что ни на есть убийственная — бьет прямо в лоб без промаха и осечки.
— Даже так! Самонаводящееся?.. Тьфу, ты! Шутки в сторону. Значит, договорились: картошку заношу в квартиру тебе, и ты даешь мне пистолет. Кстати, пули- то есть у тебя?
— Есть! Как же им не быть. Этого добра целая коробка.
— Какой калибр?
— Что-что? Опять я тебя не понимаю.
— Размер какой пули?
— О! Размер подходящий: такую дыру, соколик, в башке сделает, что не зашьешь и не заткнешь, все мозги разом вон вылетают.
— К твоему пистолету эти пули подходят?
— Обижаешь, сынок. Есественно подходят!
— Пуль-то много. Впрочем, много и не надо. «Жизнь! — воскликнул в душе юноша. — Возможно,
скоро придется прощаться… Возможно, и нет. Я все еще не знаю. Грустно уходить из этого мира, не изведав любви прекрасной, любимой и любящей женщины, не испытав себя мужем и отцом, не снискав воинской доблести, не возвысив себя храбростью и отвагой, не узнав восторга победы и горечи поражения. Проклятый вечер! Не знаю, способна ли пуля умиротворить, утишить мучения. Подозрительна сама старуха: пистолет с гражданской войны, хранимый для чего то. Невероятно! Да, верно, и заржавел пистоль этот… Столько лет лежал без дела. А ну, спрошу».
— Бабуля, пистолет твой скорее на ржавую железяку похож?
— Нет, соколик. Как можно такое допустить! Что я, не понимаю — такую вещь губить разве дозволительно. Отчего ему ржаветь?
— Все ржавеет, повсюду кислород, который окисляет. Смазываешь ли свою огнестрельную реликвию?
— А ты как думал! Смазываю, дружок, обязательно смазываю.
— Чем смазываешь? — строго спросил юноша.
— Вот каким маслом машинку швейную смазываю, тем и пистоль мажу.
— Пойдет. В технике, смотрю, смыслишь малость.
— В деревне у нас ходила такая пословица: я и баба, и мужик, я и лошадь, я и бык!
Старушка уже повеселела, раздумывая о смешном нечаянном попутчике. «Каким бы был мой умерший сынок? — внезапно подумала она. — Без отца бы вырос сиротиною. Ходил бы, мой сердечный, также в сумерках, как несмышленый кутенок, выискивая что-то утерянное, также выдумывая себе какие-то небылицы… Паренек этот хороший: добрый, жалостливый, разговорчивый. Зачем он так шибко думает обо всем, так не ровен час глупость отчудить можно, а там — и вовсе с хорошей дороги сбиться. Сыщу-ка я ему девку умную, простую и честную. Да и искать нечего! Вот, месяц назад заехала к нам на этаж милая дивчина Таня. Из другого города приехала — видно, здесь у нас с работой получше. Вечерами все дома сидит, в копютир уставившись. Мне она очень помогает: в магазин сходит, в бумагах все обстоятельно растолкует. И просто так приветит улыбочкой и словом добрым — тоже сердцу отрада. И какая отрада!.. Сведу я их вместе. Семьей станут жить, чтобы и детки были. Ежели он за общее дело радеет, какую-то правду правильную хочет вызнать — так и здесь семья лучшая опора, не то один добесится до худого конца, или тоска лихая возьмет, затоскует люто: жизнь вкривь да вкось пойдет. Тут и до большой беды недалеко. Нет, лучше уж плясать от печки. Сначала оженись, обеспечь семью. После уж и думай, для чего еще родился. Домой сейчас придем, скажу ему, что пистолет соседка забрала, орехи расколоть… или нет! Скажу, что перепрятала подальше от глаз, — в сарайке, что в подвале дома, схоронила, а подвал на ночь запирается, ключи у старшего по дому; значится, с утра надо приходить. Дескать, прости старую, потерпи до завтра, попрощайся со всеми ладом, и вечерком ко мне приходи: к этому времени пистолетик и будет готов. Сама я Танюшку приглашу, скажу — пособить требуется малость. Пока она хлопочет у меня по хозяйству, паренек этот придет. С ним обмолвлюсь, мол, не гневись на старую — ну никак не могу пистолет отыскать: не девчонке ли дала, под подолом поискал бы у нее (шутка!). Танюшке баю — паренек что-то вроде краеведа, собирает старые вещи, предметы старины, ценности добронравных времен. Вот умора будет! Сведу их, столкую — пусть хоть будут упираться, а усажу рядышком и чаем ароматным напою. Скажу, мол, сама я вам хочу что-то рассказать, простое и народное. А там и он зацепиться с дивчиной слово за слово, глядишь — приладятся тесно; окажется она лучше всякого пистолета. Влипнет в нее по уши до конца дней своих, и себя прежнего забудет. Столкуются, обязательно столкуются, чует мое сердце, что будет так. У Танечки ох, какое сердце доброе! Сама она шустрая и пригожая! Осиротела недавно: родителей схоронила. И паренек замечательный, нельзя таким пропадать. Мне однажды также помогли в трудную несчастливую минуту, очень помогли не сгинуть и не пропасть. И я помогу… так-то лучше будет».