Он уже спустился в холл и радуется запаху кофе и тостов. Играет у напольных часов, держит в руках пухлый конверт. Я спрашиваю, что там такого ценного. Он шепчет: «Корень мандрагоры, листья дурмана, кораллы, метеорит, зуб нарвала». Мир Тихо Браге определенно заразителен, все эти истории об алхимии будут завораживать целые поколения детей…
Это мне напоминает один из фрагментов профессорского исследования, который меня озадачил: во время эксгумации тела астронома, конечно, не нашли следов яда, но в его волосах была масса золота. И это последняя, главная загадка его кончины.
Селиан
Мама дала мой портрет Сольвейг. На нем она изобразила, как я читаю. Раскрасила стул красным, а мои волосы желтым.
Когда я был в садике, она всегда волновалась, что я не рисую снеговиков. И цветы. Я сказал, что не знаю, какой цветок выбрать, и мама ответила, что я прав, мол, и не надо рисовать безликие кружочки с лепестками. Глупое небо с солнцем ее тоже не радовало.
Она купила мне комикс для раскраски. Обычно я рисую всякие забавные штуки: машины для корма барсуков в норах или монстров, разбивающихся в лепешку… С тех пор, как мы на острове, я придумываю планеты: такую, где мир вырастал бы под землей, планету аксолотов с водорослями повсюду. А еще планету Маленького принца, съеденного огромной рыбой. Я не люблю Маленького принца. Но мне не хочется, чтобы мальчика в конце жалила змея.
Я предложила Селиану устроить пикник под открытым небом на холме над хижинами порта Кирк-бакен.
Мы уплетаем чернику, купленную на обочине, я открываю пиво и прислоняюсь к белой церкви. Мы столько раз любовались отсюда бесконечными закатами и удивительно чистым небом. Тихо Браге тоже, наверное, смотрел на созвездия с холма, и, может быть, Бьёрн, будучи подростком, а перед этим его мать с дез Эссентом, как все влюбленные в острова, прибывшие сюда летом на праздник солнцестояния или во время звездных дождей.
Мы ждем, пока солнце исчезнет, молчим, завороженные магией этой минуты. Когда красный диск погружается в море, а небо усеяно тысячами звезд, над островом царит королевское спокойствие. После этого горизонт еще долго будет чист, немного размыт, «словно золотая пыль, шлейф ночи».
Селиан лежит рядом со мной на спине и не может оторваться от Млечного Пути. Я говорю обо всех этих космических мирах, наводняющих Вселенную. Они невообразимы, но их движение заметно. Ночь бесконечна, ее архитектура для всех секрет, как и погаснувшие звезды, чей свет до сих пор нам сияет. Селиан отвечает, что больше всего его восхищает не сверкание звезд, а кусочки темного пространства между ними.
Этим утром Селиан, склонившись над низкой веткой над ручьем, пустил свои бумажные мельницы по воде. Я рассказала ему, что Тихо Браге прорыл десятки прудов, чтобы мельница, построенная для нужд типографии, работала. Четырехметровые лопасти колеса поражали своим размером. Мы инстинктивно подняли головы к вершинам ольхи, чтобы представить себе масштабы.
В этот момент к нам присоединился Бьёрн. Робко улыбнулся. Я ощутила легкое замешательство. Как только мы оказались вне поля зрения Селиана, который побежал за Локи, он меня обнял. Мы засмеялись, услышав, как Селиан декламирует строки из Гамлета — вероятно, дез Эссент научил: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос! //Что благороднее: сносить ли гром и стрелы // Враждующей судьбы или восстать // На море бед и кончить их борьбою? // Окончить жизнь — уснуть, // Не более!..»
Затем Бьёрн рассказал, чем занимался в последние дни. Зимой, вернувшись в родной дом, он был поражен накатившими воспоминаниями. Он повидал мир, набрался опыта, но осознал, что на самом деле все главное — там, где он это покинул: на острове. Все предметы остались на своих местах, Бьёрн помнил их в деталях. Но больше всего ему не хватало запахов.
После того, как мы вместе провели ночь, он хотел увидеться. Бьёрн не выходил из дома два дня и две ночи. На третью ночь он пошел прогуляться по берегу острова. Разделся и бросился в холодную воду. Пришлось сражаться с ледяными волнами до изнеможения.
Упав на песок, он дышал и дышал, пока не пришел в себя. Он смотрел на звезды, на маяк и на корабли в волнах. Небо при свете луны напоминало ему обо мне, «такой переменчивой, таинственной, разочарованной, никогда ничего не договаривающей».
Он прибавил, что изгиб моих плеч будто материализовался в сумерках и он ощутил, как сильно ему не хватает моего тела.
Огромный холл заполнился тенями, я слушала бой часов, прежде чем открыла двери в сад. Пройдя сад и мокрую песчаную равнину босиком, я села у рябины на опушке леса, чтобы вдохнуть запах земли, еще не растерявшей ароматы ночи. Я растворилась в росе.