Сольвейг говорила спокойно, без капли язвительности, как бы смирившись с тем, что общество устроено несправедливо и сила побеждает. Она вглядывалась в темно-голубую линию, отделявшую море от неба и постоянно отдалявшуюся. Они с Бьёрном, как и все родившиеся на острове, постоянно смотрят на горизонт.
«По-моему, нам с тобой надо поговорить. Что это за история про тиранию?»
Я внимательно смотрю на импозантные усы Тихо Браге, навеки запечатленные в сером камне памятника, воздвигнутого в его честь напротив музея. Ни тени сожаления в этом горделивом лице суверена Ренессанса — ни по поводу бедных крестьян, которых эксплуатировали, чтобы превратить песчаный остров в райский уголок, ни по поводу заключенных в волшебном замке. До приезда на остров я знала лишь легенду о великом человеке, о выдающейся личности, создавшей центр революционных исследований на своей собственной Атлантиде, романтический, фантастический, притягательный образ. С тех пор образ изменился — жестокий Тихо Браге с манией величия нравится мне все меньше. Он, словно Луна, скрывал свою обратную сторону…
Я села на велосипед, который оставила при входе в ботанический сад у куста в форме звезды, и подумала, что путешествие заканчивается сплошными сюрпризами. В детстве я представляла крепость Ураниборг как укрытие. Теперь мне известна его поэтическая, нереальная составляющая. Как бы ни был сложен Браге и густа мгла, застилающая его победное сияние, он навсегда останется человеком, который однажды попросил в подарок остров, чтобы проживать жизнь своей мечты. На берегу моря, в лесу, под звездным небом, которое Браге созерцал ночь за ночью, мы с Селианом обнаружили трещину — трещину в биографии астронома. Я изо всех сил выжимала педали, подгоняемая ветром, летела по склону вниз, и морской воздух меня опьянял. Наконец мне понятно, о чем рассказывали на занятиях по философии: приключение — это не просто изменение хода событий или путешествие к волнующему и неизведанному, а новое самоощущение во времени.
На этот раз палец Селиана остановился на одном из пяти маяков на карте острова. С этой развалины, возвышающейся над проливом Эресунн, свидетельницы стольких кораблекрушений, каждый день видно, как проходят сотни кораблей.
На следующий день, сидя на ступеньках маяка, я почувствовала головокружение, осознав, что мы в точке острова, за которой больше ничего нет, лишь пустота, морские глубины, тонны и тонны воды. На северном берегу Вена в скалах множество пещер, и в них постоянно вонзается лезвие воды. Волны бьются о камни, морская пена играет солнечными лучами, все вокруг нас белым-бело.
Я поворачиваюсь ко внутреннему горизонту. С этих высоких скал открывается несравненный вид на пастбища, поля, которые тихонько колышутся. Я охватываю взглядом долину, наполненную силой настоящего мгновения. Селиан отдыхает в траве, внизу. Мы одни в мире, окруженные абсолютным спокойствием, который не нарушает даже монотонный шум волн. Мы так далеко от Парижа и от всех забот.
В конце дня не удалось избежать ливня. Но Селиан как я: его ничто не смущает — ни поднявшийся ветер, ни пронизывающая сырость. Он тоже любит это мрачное небо и нежный пейзаж после дождя.
Дез Эссент всегда готовит себе ужин примерно в пять утра, перед сном, а я в это время просыпаюсь. Он как-то сказал: «Мы с вами разделяем ночь». К полудню, когда солнце в зените, он завтракает, всегда одинаково — яйца всмятку и чай. Обычно Селиан в это время трудится за кухонным столом, и это повод прервать его пытку.
Их разговоры просто счастье. Иногда, слушая их, я смеюсь от души, иногда мечтаю. Как-то Селиан рассказал профессору, что его ужасно достает школа, а профессор после паузы ответил, что эти часы тоже надо ценить: «Потому что, мой мальчик, время может казаться длинным, но мне, старому человеку, жизнь видится очень короткой…» Интересно, какие воспоминания у Селиана останутся об этих разговорах, ведь они помогают ему взрослеть не меньше, чем воздух и солнце острова.
Пока я диктовала Селиану глаголы для спряжения, а дез Эссент втихаря подсовывал ему тосты, вошел Бьёрн. Дез Эссент подмигнул мне и предложил Бьёрну прогуляться по пляжу.
Позже профессор заявил, что сказал викингу, мол, надо обо мне позаботиться. А еще, мол, он за нас рад. Старость сделала его сентиментальным… Иногда его подводила память. Пока он все не позабыл, надо рассказать мне кое-что, что меня позабавит.