Даже в глубине этого темного леса я никогда не испытываю страха: мама сказала, что лес на самом деле втайне принадлежит детям.
Перед возвращением в Париж я плохо спала и встала до рассвета. Тихо спустилась по лестнице, надела пальто и сапоги поверх пижамы, вышла.
Горбатая луна освещала серые вершины вязов, там начинался лес, а передо мной тянулась тропинка, покрытая корочкой льда. Ледяная тень деревьев окончательно вырвала меня из сна.
С аллеи я наблюдала в ночи созвездие Орион и вспоминала этот самый сад летом тридцать лет назад. Последнее счастливое воспоминание об отце, который показал мне созвездия и рассказал о Тихо Браге: «Знаешь, Мэри, он первым запечатлел небо так точно. Он умер самым известным ученым своего времени».
Я всегда старалась не думать о детстве, но теперь оно само подступало к горлу, и я плакала, не понимая, на что надеюсь — может быть, на густоту тьмы, которая поглотит мои страдания.
Когда я вернулась, мама поила котов. Пять утра, наше время, время ведьм. Мы выпили кофе. Я включила радио. Голоса журналистов наводнили комнату, и ночная тьма постепенно рассеялась.
Прежде чем вернуться в комнату, я посмотрела на маму, она ждала, пока сад наполнится светом. Накануне она сказала мне, что я выросла очень самостоятельной и всегда казалась ей немного отстраненной, но теперь она совсем не понимает меня. Как я могу жить в таком большом городе? Ведь я привыкла к природе, к лесам и полям. Как я могу выносить бесконечные бетонные стены?
Маленькая серенькая кошечка потерлась о мою лодыжку и замурлыкала. «Пусси, Пусси…» Мама потрогала ее живот и вслух предположила, что кошка беременна: подозрительно толстая.
Такой же кошмар, как все прочие. Испытание ночью. Слова Пьера преследовали меня по ночам. Я просыпалась в поту. Я просыпалась без сил.
На камине рядом с моей акварелью висит, прикрепленный магнитом-подковой, рисунок. Я никак не соберусь с духом, чтобы его выбросить. Пьер нашел его в Ландах, подумал обо мне и привез. Это было нечто вроде амулета — как бы защитный рисунок. Странный поступок для отнюдь не суеверного мужчины. Для двуличного мужчины, ущербного мужчины, не способного на нежность. Он все путал, все забывал: наши слова, наши ласки — лукавая неверная память.
На день рождения он подарил мне книгу Жоржа Батая, в которой выделил одну фразу: «Любимый человек для любящего — это прозрачное стекло мира».
Я никогда ему об этом не говорила, но не думаю, что любовь имеет какое-либо отношение к отражениям, к прозрачности, к стеклу. Любовь не проясняет мир, а, напротив, показывает его смутные глубины, его тьму, его тайны. Загадки.
Этот человек, не поддающийся анализу. Человек с тысячью натур — иногда он все-таки показывал свое настоящее лицо. В самом начале наших отношений однажды ночью Пьер рассказал мне важный эпизод своего детства. Он признался: «Я доверился тебе как никому», и я приняла это за любовь. Теперь, после катастрофы, я начинала понимать причины его лжи, необходимость выдумывать, Пьер писал, следуя за своими призраками. Боль сближала нас. Мы узнали друг друга, мы куражились, но на самом деле не могли убежать от своего прошлого.
Я говорила о Селиане с отцом Розали. Мы возвращались после школьной вылазки, дети выходили из автобуса вприпрыжку, а мы как два дурака стояли на тротуаре. Все утро я притворялась, что все в порядке, и вдруг почувствовала огромный откат. Папа Розали, всегда обходительный и приятный, наверное, почувствовал мое настроение: «Пойдемте выпьем кофе».
Он сказал, что по опыту знает: особо одаренная личность это не только умный человек, а тот, кто не терпит фальши, фальшь для него невыносима. Он постоянно проверяет показания окружающих: недостоверные, неточные. Надо просто поговорить с Селианом об этом поиске правды, чтобы этот поиск не превратился в наваждение. Надо научить его переживать эмоции, не отстраняясь от них, превратить эмоциональную жизнь в свободу.
Он использовал образ человека, который плывет или потерялся посреди океана на паруснике: если постоянно бороться с течением и ветром, плыть невозможно, надо уметь все себе подчинить, под все подстроиться, и тогда корабль поплывет. Этому ребенку придется всю жизнь страдать за совесть своего поколения, главное — не утонуть в этом болоте.
Я поблагодарила его и решила не задавать вопросов о себе. Меня снова накрыла старая боль.
Я продвигаюсь вдоль стены. Кусок пути уже проделан: еще один поворот, один жест правой рукой — и все. Вокруг полно молодых, которые тренируются гораздо чаще меня. Их далекие крики, крики одобрения, искусственное освещение и громкая музыка выводят меня из себя. Сегодня воспоминания делают невыносимым каждое движение. Мы думаем, что если поднимемся над вещами, то защитим себя, но от памяти нет защиты.