– Ты звал меня, великий хан?
Полог юрты дернулся, пропуская Илуге. Прищурив глаза, хан следил, как тот выпрямляется, кланяется еще раз – ему, онгонам и снова становится прямо. Сейчас, после того, что он видел, сходство его с ургашскими княжичами стало совсем явным. Однако у тех было что-то совсем чужое в манере держаться. В интонациях, в выборе слов – во всем. Илуге, хан готов был в этом поклясться, вел себя как человек, который в степях родился.
– Садись, победитель. – Темрик позволил себе усмехнуться. Так, самую малость, а парень вдруг до ушей покраснел.
– Благодарю.
И молчит. Ждет. Весь – как натянутая тетива, однако старается выглядеть невозмутимо. Это Темрику понравилось.
– Загадка ты для меня, – доверительно сообщил хан. – Вот, позвал поговорить.
Илуге вскинул на хана глаза, пожал плечами.
– Пришло время тебе рассказать о себе, – продолжил Темрик, глядя на него в упор. – Я – хан, все обо всех знать должен. Какого ты племени?
– Лханнов, – после долгого молчания сказал Илуге.
Темрик вскинул бровь.
– Их уже двенадцать лет как ичелуги вырезали.
– Не всех.
Видно было, что парень отвечает неохотно, слова роняет, будто гири. Но Темрик сразу поверил. Ему доводилось иметь дело со лханнами, даже доводилось бывать в их горных жилищах. Как и кхонги, они жили оседло, сеяли зерно на склонах гор и добывали руду. А еще – искристые камни невероятной красоты. Не повезло парню родиться. Или повезло – должно быть, ичелуги оставили в живых детей. Да, прикинул Темрик, тогда парню как раз могло быть зим пять—семь. Чудом выжил.
– Мать свою помнишь? – неожиданно спросил Темрик.
Илуге дернулся. Не ожидал он такого вопроса. И той боли, которая теперь разливалась по телу, словно в старую рану снова воткнули нож. Но то, что он уже давно не вспоминал – вернулось, вернулось с обжигающей ясностью, словно произошло вчера. Мать. Ее светлые волосы, ее мягкие руки, ее длинное белое одеяние. Ее смерть. И вина вернулась вместе с болью. Он помнил, как мать спрятала их с Янирой в огромной плетеной корзине внутри юрты. В корзине было темно и тесно, малышка Янира сопела и норовила выпростать ручонки из рубашонки, в которой запуталась. Илуге слышал, как мать что-то говорит страшным, странным и низким голосом, слышал, как снаружи раздался топот ног, и замер. А потом он чихнул. В корзине было полно травы и пыли, и волосы Яниры лезли ему в нос. Вот он и чихнул. От неожиданности Янира завопила и вскочила, они потеряли равновесие, корзина опрокинулась и они вывалились из нее. Мать бросилась было к ним, и Илуге успел заметить, что на пороге на коленях стоит много огромных страшных людей, а потом мать споткнулась, и Илуге увидел, как окровавленный наконечник стрелы противно торчит у нее из живота. Янира закричала, и он спрятал сестру за спину. А потом он больше ничего не помнил. Ни об отце, ни о лханнах – эта сцена заслонила все. Должно быть, у него были рыжие волосы – судя по цвету волос Яниры.
– Помню, – глухо ответил Илуге.
Его до самого основания сотрясал стыд. Он тут живет, радуется победам, в то время как кровь матери остается неотомщенной.
– Странно… – пробормотал хан, будто размышляя о чем-то своем. – Странно…
– Ты прав, хан. – Лицо Илуге вспыхнуло, глаза зажглись. – Странно жить под одним небом с убийцами своей матери. Дозволь мне… уйти. Не хочу стать поводом для войны между ичелугами и джунгарами. Но если не дозволишь – уйду все равно! Не смогу с этим жить!
Темрик, к его удивлению, не разозлился. Помолчал, покатал в ладонях бронзовую чашку.
– Молод ты еще, – наконец сказал он спокойно. – Глуп. Молодым мир всегда простым кажется.
– Отпусти. Я должен, – повторил Илуге.
Хан покачал головой.
– Теперь ты джунгар. Или ты забыл свою Просьбу, воин?
Голос хана неожиданно налился свинцовой тяжестью, и Илуге почувствовал, что от этих интонаций дрожь прокатилась по позвоночнику.
– Не забыл хан. – Илуге вскинул голову. – А то бы ушел сам, без спроса.
Темрик неожиданно расхохотался:
– А ты упрямый.
Илуге молчал, закусив губу.
– Вот что, – посерьезнев, сказал хан. – Ты так многого не знаешь, а готов уже рогами воздух бодать. Твоя месть ичелугам – что булавочный укол. Будет на ком зло сорвать. Ибо с тех пор племя это проклято. По этой ли причине или иной – а только вот уже двенадцать лет в их родах не родятся мальчики. Никакие моления, никакие жертвы не принесли результата. Неужто ты думаешь, что такой небесной кары недостаточно?
– Недостаточно, – мотнул головой Илуге. Перед глазами снова красным цветком распускалась кровь на белом платье…
– Ты дурак, – сказал Темрик. – Молодой, самолюбивый дурак. Отомстить за кровь матери – твой долг, но много ли тебе будет чести мстить тем, кто и так стоит на коленях?
Илуге вдруг замер. Поднял на хана глаза и глаза были совершенно безумные – так, что Темрик даже слегка испугался. Он еще помнил, какое лицо было у этого чужака в день поединка с Тулуем…
– Онхотой… говорил мне… – еле слышно прошептал Илуге. – Говорил, что я должен буду сделать выбор… Между долгом и честью…
Темрик серьезно кивнул:
– Это нелегко. Но у тебя, мальчик, на самом деле нет выбора.
И улыбнулся.
Глава 5. Выбор
Ясные, лунные ночи Илуге с некоторых пор не любил. Особенно под открытым небом, когда полная луна, выщербленная оспинами пятен, нависает над головой. Но Темрик назначил его в дозор, а Азган, сотник дозорных, – сюда, на западный дальний пост. Место здесь было выбрано с умом – небольшая расщелина на вершине одной из сопок. Отсюда, укрытые нагромождением камней, они никому не видны, а им самим видна вся степь до горизонта. Предыдущие «совы» – так называли дозорных – сложили из камней очаг так, что отсветы пламени издали незаметны, если не разводить огонь сильно, но хватает, чтобы погреть озябшие руки и высушить промокшие сапоги. Правда, ветер здесь, наверху, пробирает до костей. Потому остальные «совы» спят внизу, вместе с лошадьми, в замаскированном в зарослях тальника убежище, поочередно сменяя друг друга.
Илуге Азган назначил главным, несмотря на то, что он среди своих троих спутников оказался самым молодым. Но, похоже, после его победы у озера Итаган все приняли это как должное. Хотя обязанностей у него оказалось не особенно много: каждый и так знал свое дело. Для себя Илуге оставил последнюю часть ночи – ту темную и глухую пору, когда голова сама собой склоняется на грудь, а звуки тонут в сырой пелене поднимающегося тумана.
Стараясь не обращать внимания на мозжащую боль в раненой руке, Илуге вглядывался в темную линию горизонта. Рана, полученная в бою у тэрэитов, заживала плохо, постоянно ныла и сочилась сукровицей, а холодные сырые весенние вечера не способствовали выздоровлению. Но сейчас это было даже хорошо: боль отвлекала.
Было тихо, почти устрашающе тихо. В такие мгновения в голову будто сами собой лезут суеверные мысли, чудится какое-то шевеление за спиной, какие-то неясные звуки за гранью тех, что производит ночная степь. А ему – ему было чего бояться. Илуге старался не обращать внимания на страх, угнездившийся где-то на краю сознания, на темные, невеселые мысли. Он – воин. И то, что задумал, выполнит, выполнит несмотря ни на что.