Это были строки, в которых мстительный Аполлон спускается с Олимпа и стрелы бряцают в колчане у него за спиной. Прорабатывая текст в классной, мальчик заучивал его по частям, точно какую-то опись, составляемую рабами на кухне. И только когда он оставался один, куски соединялись в целое: величественную картину кромешного мрака, наполненного звоном и прорезаемого светом погребальных огней. Александр знал Олимп. Он воображал черный свет затмения, всепоглощающую тьму, и окружал ее тусклым ободом огня, таким, какой, по рассказам, был у спрятанного солнца, способного ослеплять людей. «Он шествовал, ночи подобный»[26].
Александр гулял в роще над Пеллой, слыша низкое дрожащее пение тетивы лука, свист стрел, и перелагал стихи на македонский. На следующий день это обнаружилось в его ответе, когда он рассказывал урок. Тимант выговорил ему за леность, невнимание и недостаток интереса к работе и сразу же усадил переписывать отрывок двадцать раз… с ошибками, которые умножались и умножались.
Александр уткнулся в свою восковую дощечку, видение поблекло и рассеялось. Грамматик, которого что-то побудило поднять голову, встретился с взглядом серых глаз, изучающих его холодно, отстраненно, пристально.
– Не отвлекайся, Александр. О чем ты думаешь?
– Ни о чем.
Александр снова согнулся, со стилем в руке. Снова и снова обдумывал он способы убить Тиманта. По-видимому, это невозможно. Было бы бесчестно просить об этом друзей. Они подверглись бы наказанию и терзались бы позором, подняв руку на старика. И сколько беспокойства для матери…
На следующий день Александр исчез. Уже вечером, после того как на поиски выслали охотников с собаками, его привез на своем тощем старом осле дровосек – мальчик был весь в черных синяках, кровоточащих ссадинах, полученных при падении с каких-то утесов, и с распухшей ногой, на которую он не мог ступить. Мальчишка пытался, сказал дровосек, ползти на четвереньках; ночью в лесу полно волков, и это не лучшее место для молодого господина.
Александр открыл рот только для того, чтобы поблагодарить дровосека. Он потребовал, чтобы этого человека накормили и дали нового осла, обещанного сыном царя по дороге. Распорядившись таким образом, он замолчал. Лекарь насилу мог добиться «да» и «нет» на свои вопросы; да еще мальчик морщился, когда трогали ногу. Наложили компресс и лубок. Мать подошла к его постели. Александр отвернулся.
Олимпиада подавила досаду: не на ребенка должна она сердиться. Царица принесла ужин и лакомства, запрещенные Леонидом. Она прижала мальчика к груди и поила его сладким подогретым вином с пряностями. Когда Александр, как умел, рассказал матери о всех своих бедах, она поцеловала его, покрепче закутала и отправилась на поиски Леонида. Со все возрастающим гневом.
Дворец содрогался от бури, подобной битве богов над троянской равниной. Но хитроумное оружие, надежно служившее Олимпиаде в сражениях с Филиппом, здесь не принесло победы. Леонид был вежлив, аттически вежлив. Он согласился уехать и предложил объяснить отцу мальчика, по какой причине. Когда Олимпиада вышла из его покоев – она была слишком раздражена, чтобы послать за ним и дожидаться его прихода у себя, – все, кто попадался ей на пути, прятались; но на самом деле царица просто плакала.
Дожидавшийся ее старый Лисимах, мимо которого Олимпиада пронеслась, ничего не замечая, поздоровался с царицей. Не с большим трепетом, как если бы она была женой крестьянина в его родной Акарнании, он спросил:
– Как мальчик?
Никто не обращал внимания на Лисимаха. Он всегда был поблизости, гость во дворце еще со времен первых лет правления Филиппа. Лисимах приходил на помощь, когда требовалась поддержка, был приятным собеседником за ужином и в награду за преданность получил руку богатой наследницы, состоявшей под царской опекой. В поместье, принесенном женой, Лисимах занимался земледелием и охотился. Но боги отказали ему в детях: не только от жены, но и от всех женщин, с которыми он когда-либо ложился. Любой мужчина, пожелавший его оскорбить, не преминул бы напомнить об этом, и Лисимах полагал, что высокомерие ему мало приличествует, поэтому проявлял скромность. Единственной привилегией Лисимаха был доступ к царской библиотеке. Филипп расширил прекрасное собрание Архелая и мало кому позволял пользоваться им. Из глубин читальни часто слышался голос Лисимаха, бормочущего над свитками. Он перебирал слова, пробовал каденции, но из этого так ничего и не вышло – ни трактата, ни хроники, ни трагедии. Его ум, казалось, был так же бесплоден, как и его чресла.