Она усмехнулась. Она действительно усмехнулась.
— Это звучит как угроза.
— Так оно и есть.
Она закрыла глаза руками, и я знала: она плачет. Я подошла к своему шкафу, вынула платье, отнесла его в ее комнату и положила рядом с ней на кровать.
— Вот оно, — сказала я. — У меня есть бюстгальтер без бретелек, который подходит к нему. Тебе это нужно?
Она посмотрела на меня. Слезы струились по ее лицу.
— Тебе нужен бюстгальтер или нет? — спросила я. Она кивнула.
— О'кей. Начинай готовиться. Я выгоню Альму из ванной и подготовлю свежую ванну для тебя. О'кей?
Она снова кивнула.
Все это глупая суета. Чего бы она добилась, оставаясь такой упрямой? Но самым загадочным было то, какого черта она нашла в этом огромном костлявом старикашке? Это не имело смысла.
Забавно до некоторой степени наблюдать двух девушек, занятых одеванием. Альма выглядела, как королева Шеба, одетая в красное вечернее платье и с жемчугом в волосах. Джурди уступала ей в пышности форм, у нее отсутствовала четко очерченная плоть. Джурди обладала чем-то еще — упругостью и силой и прекрасными чистыми линиями тела, и она такой могла бы остаться на следующие тысячи лет. Она никогда не потеряет этой упругости. Но в минуту волнения ее покидала резкость, она становилась мягче, глаза разгорались, появлялась страстность.
Она не надела свои собственные украшения, возможно, поняв, что они не подходят для «Комнаты Короля-Солнца». Я предложила ей пару золотых сережек, которые унаследовала от своей бабушки, и свое ожерелье, самое мое ценное достояние, которое мой отец привез однажды из Мадрида, но Джурди отрицательно покачала головой. У нее были маленькие, прелестные ушки, так зачем ей нужны еще сережки? Шея у нее была как у принцессы, гладкая и длинная, так зачем ей ожерелье? По-настоящему серьезной стала проблема обуви. Золотые туфли, которые я приобрела у Лорда и Тейлора, очень мило подходили к вечернему платью, но оказались малы Джурди; в столь поздний час не было другого выхода; нам пришлось согласиться на черные сандалеты.
У Альмы до того, как она ушла, возникло несколько истерических спазмов, которых следовало ожидать. Наконец она ушла, хихикая и трепеща, предвкушая встречу со своим боксером, свое первое свидание в Америке, У Джурди, конечно, не могло быть истерики, если она не требовалась; она свое волнение настолько сильно скрывала, что не позволяла себе просто поплакать, даже находясь в состоянии крайнего отчаяния, доводя себя до такой точки, что вы уже собирались послать за священником. Но в ее глазах появилась какая-то дымка, когда она была уже готова уйти, и она сказала (как любая нормальная девушка, слава Господу):
— Как я выгляжу?
— Ты знаешь, как ты выглядишь. Сногсшибательно.
— Честно?
— Честно. Мисс Персик Джорджии 1965 года.
— Господи, я боюсь.
Я знала, что она боится. Я сказала:
— Не будь дурой. Ты заткнешь за пояс любую девчонку в этом ресторане. — Затем — старушка Томпсон в ее обычной роли — я добавила: — Только помни о своем крайнем сроке, Золушка. Два часа ночи.
Она ушла, прямая, как фонарный столб ранним морозным утром, а я стояла у дверей, глядя на нее, пока она не вошла в лифт.
Аннетт отправилась в кино. Я в номере была одна, и никогда в своей жизни я не чувствовала себя такой одинокой. Настоящий Гадкий Утенок в свой самый худший День никогда не чувствовал и десятой доли того, что чувствовала я в свой первый свободный вечер в шикарном отеле «Шалеруа», в романтическом Майами-Бич. Как будто я была в одиночной камере Алькатриза.
Я ненавижу готовить себе еду, и для меня невыносима мысль пойти в кафе-бар, потому что там, без сомнения, огромное количество пар, страстно глядящих друг другу в глаза. Даже для Томпсон существует предел наказания, которое она может вынести. В результате я сделала себе чашку кофе, который оказался абсолютно негодным для питья, и затем сказала себе громким чистым голосом:
— Ну, ну, ну! Что за великолепная возможность заняться своей корреспонденцией! Да, это прекрасно! Я села у окна, на кровать Донны, и написала своей матери, и моей тетке, и дяде в Филадельфию, и двоюродной сестре в Сиэтл, которую я ненавидела в течение пяти лет, а затем я начала письмо Тому Ричи, которое явно обещало быть таким же длинным, как «Война и мир». Все же я имела полное право, как обесчещенная женщина, потребовать, чтобы он утешил меня в моем горе. И по мере того как я выплескивала свои горести страница за страницей, я начинала поражаться, сколько бед обрушилось на меня. Очевидно, до сегодняшнего вечера я не понимала, как я несчастна, как отвратительно обходилась со мной жизнь. Этого было достаточно, чтобы разбить сердце латунной обезьянки; и когда я написала девятнадцать страниц, как раз тогда, когда пробило полночь, я все разорвала и почувствовала себя лучше. Я встала, встряхнулась, как мокрая собака, разорвала остальные письма, которые написала, и подумала: «О'кей, девочка. У тебя сегодня суббота. Отправляйся теперь в постель». И, когда я разделась, Джурди открыла дверь в номер и вошла, похожая на привидение.
Я не осмелилась ничего сказать. Она тихо бросила: «Привет», — спотыкаясь, прошла через комнату и опустилась в кресло, глядя задумчиво на меня. Было забавно, как она вела себя, как будто она была изнасилована, но у нее не было признаков этого. Мое платье было целым.
Кто-то должен был начать разговор рано или поздно. Я сказала:
— Ну, как тебе, понравилась «Комната Короля-Солнца».
— Здорово! Это великолепно!
Это на минуту сбило меня с толку.
— А как была пища?
— Здорово! Изумительно!
Это поставило меня в тупик:
— Что ты имеешь в виду?
— Бифштекс.
Я не могла ее разгадать. Она, честно, вела себя как изнасилованная, но говорила не как изнасилованная. Я имею в виду, мой Бог, вы бы лирически не распространялись о том, как хорош был бифштекс, перед тем как дать подробное жуткое, с деталями описание тела, как парень завлек вас в кусты. Итак, я задала ей решительный вопрос, в надежде получить ключ к разгадке, почему она возвратилась в таком встревоженном состоянии. Я сказала:
— Джурди, ты хорошо провела время?
Она неопределенно ответила:
— Да. Очень хорошо.
Какая-то путеводная нить. Я еще больше, чем прежде, была сбита с толку. И я предприняла другой способ.
— Почему ты вернулась гак рано? Ты же могла оставаться до двух.
Она ответила все так же неопределенно, каким-то отрешенным тоном:
— Люк думал, что я не могу оставаться после полуночи.
— Ты не можешь — что?
— Оставаться после полуночи.
— Скажи громче, почему?
— Он хочет, чтобы я поднялась в шесть часов завтра утром.
Я сказала:
— Подожди минутку, Джурди. Только оставайся здесь. Позволь мне взять пачку сигарет и устроиться удобно. Я хочу послушать обо всем в деталях.
— Нет, — возразила она. — Я пойду спать.
— Почему же?
— Потому что мне вставать в шесть часов утра.
Я сказала:
— Если ты это повторишь опять, я завоплю. Завтра-воскресенье. Зачем тебе вставать в шесть часов утра?
— Люк хочет пойти и осмотреть брахманский скот.
Ее не изнасиловали, она не была даже пьяной. Она была просто и полностью в каком-то чаду.
— Люк — это мистер Лукас?
— Да. Это его имя. Люк Лукас.
— Ты сказала: брахманский скот?
— Верно.
— Почему он хочет осмотреть его?
— Это его работа, видишь ли.
— Душечка, я не понимаю одной проклятой вещи. Кто он? Мясник? Он обязан осмотреть этот скот, прежде чем зарезать его, или как?
— Нет. Он разводит скот.
— Черт возьми, что это за брахманский скот? Для меня это звучит по-индийски.
— Это верно. Он происходит из Индии. — Она вдруг просветлела. — Брахманский скот выращивают здесь, но Флориде, понимаешь? И Люк хочет съездить и осмотреть этих коров, понятно? И он хочет, чтобы я прокатилась вместе с ним, и он хочет отправиться рано утром. Вот и все.
Я все еще была в замешательстве.
— Во всяком случае, ты хорошо провела время.
— Неплохо. — Она подошла к объединяющей наши комнаты двери и сказала:
— Ну, доброй ночи.
— Спокойной ночи. Спи спокойно.