Я сказала Н. Б.:
— Разве она не великолепна?
И он, казалось, слегка удивился:
— Тебе нравится это дерьмо? — Как будто он не мог поверить в то, что у меня такой низкий культурный уровень. Тогда я объяснила, что она мне почти подруга, и рассказала о своей беседе с ней в солярии; и исход моего рассказа Н. Б. об этом был удивителен. Когда представление закончилось и девушки откланялись, Н. Б. негромко окликнул:
— Эй, Эрнестина, — и она подошла к нашему столику и улыбнулась. Он указал ей на свободный стул за нашим столом, и она кивнула. Как только она собрала свою одежду на сцене, она вновь появилась и присоединилась к нам. Мантия только по названию была мантией. Она закрывала лишь ее спину и плечи, но спереди все было открыто, и я поняла, что она привыкла в таком виде быть на публике, что она едва ли понимает, что ее мускулистая грудь осталась над скатертью, и кисточки колыхались, когда она вздыхала.
— Ну, привет, Н. Б., — сказала она радостно. — Приятно снова тебя видёть. Как ты себя чувствуешь?
— О, прекрасно, — сказал он. — Эрнестина, ты помнишь мою подругу мисс Томпсон?
Она загадочно взглянула на меня, а затем откинула голову назад и разразилась смехом.
— Ну, душечка, конечно, я помню тебя! Как ты поживаешь, милашка? Ну, детка, у тебя превосходный макияж! И что за платье! Ты выглядишь на миллион долларов, душечка. Ну, Н. Б., ты действительно счастливый парень!
— И ты мне говоришь это, — сказал он. — Как насчет того, чтобы выпить немного бренди с нами, Эрнестина?
— Это восхитительно, Н. Б.
Он щелкнул пальцами официанту и заказал три бренди. Я запротестовала, но он сказал:
— Фу, бренди не повредит тебе, — и я откинулась, подчинившись своей судьбе. Слава Богу, у меня была потрясающая сопротивляемость крепким напиткам. Я все еще была рассудительна, как судья.
Н. Б. и Эрнестина, казалось, знали друг друга с рождения, и они болтали о людях и местах, как старые друзья: как поживает Тед, как Боско, как давно видели Гуина, что нового в Чикаго, и так далее и тому подобное. Я пила свой бренди, восхищаясь двумя танцующими кисточками; и я, видимо, так восхищалась, что Н. Б. неожиданно вторгся в мои мысли, сказав:
— Эй, Кэрол, о чем ты мечтаешь?
Я не могла солгать ему. Я сказала:
— О кисточках.
— Шутишь, — заметил он.
— Н. Б., они восхитительны.
— Ты имеешь в виду кисточки?
— Конечно, я их имею в виду. Они невероятно восхитительны.
Он сказал:
— Эрнестина, отдай их ей.
— О'кей. Я сбегаю в костюмерную…
— Отдай их ей здесь.
— Здесь? — воскликнула она.
— Конечно, здесь. А почему нет?
— Ты сумасшедший или, что, Н. Б.? Ты хочешь, чтобы меня арестовали за появление на публике в неприличном виде?
Он вынул свой бумажник, вытянул две ассигнации по двадцать долларов и положил их на стол перед ней.
— Прикройся ими.
Она разразилась смехом.
— Н. Б., ты бунтарь.
— Давай, начинай.
— Не дави на меня, сладенький, не дави на меня.
У меня глаза на лоб полезли, и я не могла вымолвить ни слова. Она взяла две бумажки, тщательно пристраивая их на себе, придерживая их одной рукой; а затем она сняла кисточки, одну за другой. Щелк. Щелк.
Она хихикала, когда протянула их мне.
— Вот, душечка. Они твои.
Я, запинаясь, сказала:
— Вот здорово, ей-Богу. Спасибо.
Н. Б. поинтересовался:
— Не следует ли эти вещи сначала продезинфицировать или что-либо в этом роде, прежде чем кто-либо еще нацепит их на себя?
— Виски, — сказала Эрнестина. — Вот и все. Пополоскать их в виски.
Она громко взвизгнула, оттолкнула свой стул и убежала.
Мы снова оказались в большом шикарном «линкольне», и я спросила:
— Теперь ты отвезешь меня в отель, Н. Б.?
— Еще рано, беби. Я думаю, тебе стоит посидеть немного у воды и расслабиться. В этот час так прекрасно там внизу. О'кей?
Почему бы нет?
— О'кей, — согласилась я.
— Посмотри на все эти звезды, — сказал он.
— Да.
— Пахнет жасмином?
— Да.
— Счастлива?
— Да. Если бы не Донна, если бы не Альма, если бы не Дьюер.
— Ты не избавилась бы от жутких воспоминаний, оставаясь наедине с собой весь день в «Шалеруа».
— Думаю, да.
Мы ехали по Венецианской дамбе, и вдруг он свернул направо и двинулся вниз по гладкой вьющейся дороге.
Я сказала:
— Я не знала, что здесь можно спускаться.
— Это частная дорога. Только для живущих здесь.
— Н. Б., куда мы едем?
— Там внизу у меня квартира.
— У тебя?
— Прямо у воды. Тебе там понравится.
Я вздохнула.
Он сказал:
— Почему так тяжело вздыхаешь?
— Ничего. Ты не живешь в «Шалеруа»?
— Я? Нет. Мне слишком нравится уединенность.
Я поняла, что он имел в виду, когда вошла в его квартиру. Я огляделась и застыла на вздохе. Гостиная была залита огнями, и он стоял рядом со мной, за моей реакцией с легкой улыбкой. Это была комната с низким потолком, размером сорок на сорок футов — огромная, и в то же время нет — потому что в ней было много мебели, со вкусом подобранной. Здесь были удобные кресла и низкие удобные диваны, огромный диван с множеством подушек, огромный телевизор, длинное низкое бюро, а у другой стены большой рояль марки «Стейнвей». Повсюду стояли великолепные букеты цветов; но на стене висела только одна картина, которая являлась центром притяжения внимания, фокусировала в себе все.
Он спросил:
— Нравится моя картина?
— Да.
— Знаешь, кто ее написал?
— Пикассо.
— Ты моя девушка!
Он взял меня за руку и повел через комнату к большому окну. Занавеси были затянуты, он нажал на кнопку, раздвинул их и сказал:
— Посмотри туда.
Я посмотрела. За окном в сиянии фонарей тянулась длинная пологая лужайка, а ниже за ней сверкала вода.
— Это океан? — спросила я.
Он снова задернул занавески:
— Нет. Бискайский залив.
Я сказала:
— Н. Б., это сказочно.
— Правда?
Он вплотную подошел ко мне, и я сделала слабое усилие, чтобы защитить себя, проговорив: «Н. Б., пожалуйста…», но его нельзя было удержать. Он обнял меня, шепча:
— Ты знаешь, что я схожу с ума от тебя, ты знаешь, Ты знаешь, что я без ума от тебя?
Я не могла сопротивляться. Все мое горе, вся моя безнадежность, все спиртное, выпитое мной, волнения всего дня, казалось, заполнили меня, я чувствовала огромную слабость, у меня не было сил, я не могла сопротивляться ему, да и не хотела ему сопротивляться. Он поцеловал каждый дюйм моей кожи, до которой мог добраться, и я позволила ему делать все, чего он хотел, потому что я была так слаба и потому что он был так невероятно нежен и так благороден каждый раз, когда наши пути пересекались. Затем, пока я стояла, дрожащая и обожаемая, это чертово платье без бретелек испустило дух полностью, я, видимо, не сумела удержать себя в нем, я чувствовала себя подобно банану, лишившемуся своей кожуры. Я подумала зло: «Мой Бог, если бы Лорд и Тейлор услышали об этом», схватила платье и попыталась вновь себя в него засунуть и привести в порядок, но не смогла. Н. Б. подвел меня к дивану и сказал:
— Сбрось эти тряпки.
Я возразила:
— Это не тряпки.
И он сказал, стаскивая платье с меня:
— Кэрол, Кэрол, я одену тебя, как королеву, ведь ты должна одеваться только так, неужели ты это не поняла? Почему ты собираешься продать себя этой вшивой «Эйрлайнз», чтобы стать прославленной официанткой, если ты можешь жить, как королева? Иисус, я без ума от тебя, все эти недели день и ночь, ночь и день твой живой образ стоял передо мной, ты была со мной постоянно. О, Иисус, я без ума от тебя, я дам тебе солнце и луну, и звезды, и все, чего ты только пожелаешь. Ты так непорочна, Иисус, ты так чиста, я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной. И эти глаза, о, Иисус, эти вечно любимые, милые, спокойные глаза, я мечтаю о них.