Она закусила нижнюю губу и смахнула натекавшую слезу.
— У меня будет ребенок. Девочка. У нее будет только половина из набора хромосом, и она будет впоследствии бесплодной. А я…
— Я тебе скажу, — вступил Гафка. В его голосе была примесь сумасшествия. — Я тебе скажу, все формы жизни выходят из яйца. Не я хочу быть причиной трудностей. Ты говоришь о противоположных вещах.
— Партеногенезиз, — в своем старом духе произнесла Лаокония. — Это значит, конечно, что человеческому способу воспроизводства не нужен… так сказать, хм, нам не надо… я хочу сказать, что в мужчинах отпадет надобность…
— Младенцы будут рождены трутнями, — призналась Мари. — И вы это знаете. Бесполыми трутнями. Это может войти в моду, но окончательно не установится.
— Возможно, — подтвердила Лаокония. — Но я вот думаю обо всех тех радиотрансляциях наших записей. В одном я сомневаюсь, станут ли эти рукучпские существа когда-либо двуполыми?
Она повернулась к Гафке.
— Гафка, вы знаете, если…
— Извините за доставленные проблемы, — пропел он. Его музыкальный голос слабел. — Должен проститься. Пришло время моих родов.
— Вы собираетесь рожать? — удивилась Лаокония.
— Вот именно, — с тяжестью выдохнул Гафка. — Чувствую нарастающую боль.
Его цепкие ноги лихорадочно выкапывали грунт позади флотера.
— Доктор Уилкинсон, вы были правы с вашим расчетом, — сказала Мари. — Она-он-оно…
Ноги Гафки подогнулись, и его яйцеобразное тело медленно село в вырытую ямку. Немедленно ноги втянулись в тело. Раздался треск в его наблюдательном устройстве, а по телу пробежали вертикальные судороги… После некоторого времени показался второй Гафка, в половину роста первого. Женщины пристально наблюдали за ним. Маленький Гафка начал выдавливать из своего тельца ножки, чтобы соответствовать оригиналу.
— О нет, — прошептала Мари.
И ощутила сильную боль в голове.
Комитет всего
С растущим чувством напряжения Алан Уоллис изучал своего клиента, пока они подходили к комнате для публичных слушаний на третьем этаже офисного здания Старого Сената. Слишком уж этот парень расслаблен.
— Билл, я обеспокоен всем этим, — говорил Уоллис. — Вы можете лишиться всех своих прав пользоваться пастбищами, и произойдет это нынче же, в этой комнате.
Они почти целиком миновали сборище охранников, репортеров и телеоператоров, прежде чем Уоллис получил ответ.
— Кто, черт возьми, все это затеял? — спрашивал Кастер.
Уоллис, гордившийся тем, что представляет собой адвоката столичного образца — не связывающегося с жалобами и судебными разбирательствами, нечувствительного к ударам и превратностям судьбы — сейчас ощутил, что его язык прилип к гортани.
Они уже проходили сквозь толпу, когда Уоллис был вынужден повернуть голову, послать улыбку представителям прессы, пытаясь смягчить резкость фразы:
— Без комментариев. Извините.
— Увидимся после слушаний, если у вас будут вопросы, джентльмены, — бросил Кастер.
Голос его был спокойным и доверительным.
«Он превосходно контролирует себя, — подумал Уоллис. — Может, то была шутка… юмор висельника».
Комната для слушаний с мраморными стенами была ярко освещена. Установки с камерами возвышались сзади над креслами. Несколько мелких станций УХФ были представлены операторами, стоящими на подоконниках.
Гул голосов слегка притих, как заметил Уоллис, но затем зазвучал с новой силой, когда Уильям Р. Кастер (или Барон Орегонский, как любили его величать) прошел мимо столов прессы и направился к местам, которые были зарезервированы за ним среди прочих мест для свидетелей.
Впереди от них оставалось кресло, привлекающее своей пустотой и необходимостью ее заполнить.
— Кто, черт побери, все это затеял?
Эта шутка вовсе не в стиле Кастера, напомнил себе Уоллис. Как многие скотоводческие бароны, Кастер имел докторскую степень в сельскохозяйственных науках, степени по философии, математике и электронике. Его западные соседи звали его просто — «Мозг».
И не случайно операторы выбрали его в качестве своего представителя.
Уоллис внимательно посмотрел на Кастера. Ковбойские сапоги и галстук-шнурок в придачу к темному деловому костюму, бесспорно, должны произвести на всех неизгладимое впечатление. Они также должны заметить, что он в отличной форме — загорелый, с обветренным лицом, сразу видно, что много времени проводит на свежем воздухе. Его волосы и кожа слегка темнее, чем у его отца, но все же достаточно светлые, чтобы считать его блондином, но менее грубым и без выступающих, как у отца в последние годы, вен от пьянства.