Небесные верблюжата. Избранное

Ты знаешь, ужасный объедало, как ты глуп — невероятно, несбыточно глуп.

Такая щедрая, царственная глупость могла быть уделом только солнечного бога.

Толокнянка

Меня зовут Июньская Роса

Это маленькая розовая душа июньской жизни под соснами.

Ей нельзя не радоваться. Это такой малюсенький, розовый, поникший от счастья бокальчик, опрокинутый по двое на вилочке вознесенной стройно ножки.

И чувство блаженства, и эльфов, и миниатюрности, и Июньской венчальной свежести, и счастья.

У нее розовый запах счастливого миндаля, — и розовые волны этого запаха волнуют внезапностью, пока шагаешь мимо ободренными шагами по увенчанной тропинке.

Это праздник Июньской земли, ему нельзя не радоваться…

* * *

Дай мне, дай мне силу еще больше любить людей, землю — чтобы не дорожить моим — и чтобы быть сильной и богатой! И щедрой, — Боже, щедрой?!.

Полевунчики

Полевые мои Полевунчики, Что притихли? Или невесело? — Нет, притихли мы весело — Слушаем жаворонка. Полевые Полевунчики, Скоро ли хлебам колоситься? — Рано захотела — еще не невестились. Полевые Полевунчики, Что вы на меже стонгге — на межу поплевьшаете? — Затем поплевьшаем, чтоб из слюнок наших гречка выросла. Полевые Полевунчики, что вы пальцами мой след трогаете? — Мы следки твои бережем, бережем, а затем, что знаем мы заветное, знаем, когда ржи колоситься. Полевые Полевунчики, Что вы стали голубчиками? — Мы не сами стали голубчиками, а, знать, тебе скоро матерью быть — То-то тебе весь свет приголубился.

Город

Пахнет кровью и позором с бойни. Собака бесхвостая прижала осмеянный зад к столбу. Тюрьмы правильны и спокойны. Шляпки дамские с цветами в кружевном дымку. Взоры со струпьями, взоры безнадежные Умоляют камни, умоляют палача… Сутолока, трамваи, автомобили Не дают заглянуть в плачущие глаза. Проходят, проходят серо-случайные, Не меняя никогда картонный взор. И сказало грозное и сказало тайное: «Чей-то час приблизился и позор». Красота, красота в вечном трепетании, Творится любовию и творит из мечты! Передает в каждом дыхании Образ поруганной высоты. Так встречайте каждого поэта глумлением! Ударьте его бичом! Чтоб он принял песнь свою, как жертвоприношение, В царстве вашей власти шел с окровавленным лицом! Чтобы в час, когда перед лающей улицей Со щеки его заструилась кровь, Он понял, что в мир мясников и автоматов Он пришел исповедовать — любовь! Чтоб любовь свою, любовь вечную, Продавал, как блудница, под насмешки и плевки, — А кругом бы хохотали, хохотали в упоении Облеченные правом убийства добряки! Чтоб когда, все свершив, уже изнемогая, Он падал всем на смех на каменья в полпьяна, — В глазах, под шляпой модной смеющихся не моргая, Отразилась все та же картонная пустота!

«Возлюбив боль поругания…»

Возлюбив боль поругания, Встань к позорному столбу, Пусть не сорвутся рыдания! — Ты подлежишь суду! Ты не сумел принять мир без содрогания В свои беспомощные глаза. Ты не понял, что достоин изгнания, Ты не сумел ненавидеть палача! · · · · · · · · · · Но чрез ночь приди в запутанных улицах Со звездой, горящей в груди… Ты забудь постыдные муки! Мы все тебя ждем в ночи! Мы все тебя ждем во тьме томительной, Ждем тепла твоей любви… Когда смолкнет день, нам бойцов не надо, — Нам нужен костер в ночи! А на утро растопчем угли Догоревшей твоей любви И тебе с озлоблением свяжем руки… · · · · · · · · · · Но жди вечерней зари!

Василий Каменский

Н.С. Гончаровой

Чарн-чаллы-ай. Из желтых скуластых времен Радугой Возрождения Перекинулась улыбка ушкуйника И костлявой шеи местный загар. Горячие пески Зыбучи и вязки, А камни приучили к твердости. Линии очерчены сохой. Чарн-чаллы-ай, Султан лихой. В гаремах тихие ковры Червонными шелками Чуть обвито тело, Как пропасть — смоль волос. Глаза — колодцы. Едина бровь И губы — кровь. Рук змеиных хруст, Рисунок строгий в изгибе уст, Чарк-чаллы-ай. Дай. Возьми. Саадэт? Черибан? Рамзиэ? Будь неслышным Кальяном Тай. Дай. Спроворишь — бери. Чарн-чаллы-ай.