Миссионеры затянули прощальную молитву. Горестно-печально плывет она над водой, которую подернул рябью утренний ветер.
На палубе уже можно различить фигуры людей. Издали я еще никого не узнаю. Но незримая нить уже связывает меня с кораблем. Мои мысли и чувства перекинулись туда, словно мостик.
Солнце встает над моим островом Счастья.
ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ{51}
Луна рдеет то ярче, то тусклее. Кажется, налетающий временами ветер всякий раз заново отирает ее фосфорическую маску. Порой — таинственный мир за дальними далями, порой большущий китайский фонарик, висящий будто в нескольких сотнях саженей. Видимый до самой последней морщинки и все же такой неправдоподобный!
И кажется, в далеких лунных горах виден даже одинокий путник с серебряным посохом. Ступает он по кромке ледяных кратеров, и снег, точно пудра, осыпается под ним. И снова порыв ветра поднимает мелкую лунную пыль, и тушуется контур планеты. Подобно тому, как тает палевый диск-леденец в крепчайшем кюммеле неба. И пропали все путники.
Вот оно пышет — божество лунатиков, призраками повелевающее, леса серебрящее. Вон оно зрит — серебряное око небесное над земными источниками, башнями замков и вздыхающими девами!
Помнилось Гамлету:
Как-то раз шатались они шумной компанией по улицам ночного Эльсинора. (Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо!) И тут вдруг хмельным их взорам предстала полная желтая луна и перекрыла улицу. И как ни пытались они обойти ее, все равно снова и снова натыкались на луну. Взявшись за руки, кренделяли они по луне, пока она не лопнула, как гриб-дождевик, и вся улица заволоклась палевой лунной пылью. И в ней танцевала, кружилась женщина, мелькали руки и ноги, и звонко взвивался смех. Они понеслись следом на нетвердых ногах, заплетаясь в путах собственных конечностей, а вокруг полыхал желток неба.
Так они буйствовали всю ночь — а к полудню следующего дня пробудились в монастырской башне, — в бородах голубиный помет. И снова над садом наших мыслей встает неясный лик луны. Это всего лишь плешивец-евнух звездного гарема, пресыщенный и изнывающий от скуки, планета-скопец рядом с оплодотворяющим пламенем солнца и плодоносящим полумраком земли. Только лишь юный поэт освежает ее фосфорическую маску.
Так подымем бокалы земные во славу этого донышка чаши небесной! Да здравствует неуживчивый брудершафт с этим чужедальним странником!
Небосвод выгибается над лицом шелковой тканью. Там, куда устремляешь взор, он уходит готическим сводом ввысь, опускаясь тем ниже на периферии взгляда. Словно сводчатый сине-зелено-белый полог раскинут надо всем моим существом.
Эта беспредельность кружит голову, как взгляд в бездну. Ни шевельнуться, ни помыслить, нет уже ни сил, ни желаний. Раствориться бы в этой беспредельности и вечности, растаять в мерцании сфер. Озона глоток в легкие — и конец.
…Какой-то момент полусна. Когда глаза открываются снова, они смотрят прямо на голую скалу передо мной. И постепенно начинает высвечиваться кусочек реальности размером в ладонь.
Там, в подошве скалы, есть узкая расселина, заполненная горсткой перегноя, покрытого микроскопической растительностью. Каким-то схожим с плющом красноватым мхом. Поперек расселины протоптана муравьиная трона. А на пересечении тропы с расселиной идет лютая извечная драма.
Дождевой червячок наполовину вытянулся из земли. И целая орава черных муравьев вцепилась в него острыми челюстями. Червяк сжимается, чтобы снова уйти под землю. И уволакивает за собой шайку муравьев, так что песчинки шуршат вокруг. Но не успевает червячишко расслабиться, как его снова наполовину вытягивают из земли. Так они дергают друг друга вверх и вниз. Ни дать ни взять пильщики досок. Нетрудно вообразить, как подстегивают друг друга и злобно пыхтят мураши и какое отчаяние охватило червяка. Вверх и вниз, и все на самом солнцепеке! Кольца на теле червя сходятся и расходятся, как латы на локте рыцаря. А муравьи напрягаются, словно табун медноногих рабов, которые вгоняют сваи в бездонное болото. И это длится вечность. Идет лютая драма уничтожения на клочке вселенной размером в ладонь!..
…Солнце изливает на море шелестящее обилие своих лучей. Красными стрелами падают они на воду. Колют булавками лицо и руки. А в ушах шелест и свист.
Легкие жадно вбирают озон.
Зарядил серый дождь. Капли застучали все чаще по стеклянному потолку, и света поубавилось. Дребезжание телеги на улице смолкает так внезапно, будто ездок провалился в тартарары вместе с улицей. Какое-то время еще слышится шум дождя, но потом ухо перестает улавливать и его.