В чувствах вещь ясна, но уже в мыслях она бледнеет, а в словах и вовсе оборачивается ложью…
Это тирания слов, произвол средств выражения. Живешь, точно из милости безучастных переводчиков.
И всякий раз вспоминается тебе создатель вечного двигателя у Эйно Лейно{57}. Всю жизнь человек работал-трудился. Вот-вот запустит машину, но смерть подоспела раньше.
Так и ты трудился, отделывал, представляя, как заработает твоя чудо-машина. Вот-вот она тронется по-настоящему!
Но боюсь, черный перевозчик заберет тебя прежде, чем кто-нибудь увидит воплощение твоих мыслей.
Мы разговариваем между собой словно чужеземцы, инородцы. Разговариваем одними знаками, и знаки наши — слова. А с них повытерлось все индивидуальное, как с монет, долго бывших в хождении. Мы пользуемся каким-то жаргоном, бедным оттенками языком сабиром{58}, lingua franca. Все, что мы пишем, — сплошь переводная литература.
Форма убивает! Образ умертвляет образность!
Когда же ты добьешься того, что будешь запечатлевать не слова, а мысли? Снова и снова овладевшая тобой мысль спотыкается о буквы, словно о камышовый сушняк. И замок твоих мыслей в конце концов оборачивается лишь тенью слов.
Будь проклята «музыка языка», от которой страдает искренность, будь проклят «ритм формы», который убивает ощущение подлинности!
Словеса заливают реальность, словно мутный слой желатина. Чувство доносится сквозь него, но глухо, как голос водолаза. Слышит ли тебя кто-нибудь?
Ты ненавидишь «изящную словесность».
Тебе хочется облечь в слова самое важное — без обрамления, фасада, формы. Хочется выразить и себя и мир без литературной шелухи. Хочется быть как цветок — свой цвет, аромат, плод, наконец.
Да, тебе хочется написать повесть без беллетристического балласта, без композиционной начинки, без формальных излишеств. Сказать лишь то, что интересует тебя самого, и остановиться, где понравится. И пусть понимают это как хотят!
Но как сие возможно, если даже это свое желание ты не можешь выразить так, чтобы оно в полной мере отвечало тому, чего ты по-настоящему хочешь. Ибо и здесь слова, голые слова!
И все-то ты твердишь себе наперекор, сердишься, бунтуешь.
Да и как тебе соглашаться со всем, что взбредет на ум? Для этого надо быть куда прямолинейней, надо быть как поезд, который, раз поставленный на рельсы, направился к заданной точке. А тебе все больше и больше по душе лесные тропинки, что вьются в обход холмов, вдоль ручейков.
Истина воплощается непрямыми путями.
И все же ты не совсем одинок. Кто-то пробуждает, поддерживает, подстегивает тебя. Где-то во времени и пространстве, в прошлом или в нынешнем происходит то же самое. Вместе со всем этим ты познаешь себя и очень счастлив. Видения чувств бушуют в тебе. Ты движешься точно в пьянящем облаке. О!..
Пока снова не оказываешься вовне, в поисках себя и своего времени.
Ветер свистит. Пуща шумит и потрескивает. Ветер навевает мысли.
У ДОРОГИ{59}
Сколько по тебе хожено-перехожено! Тобой утолял я тоску юности по дальним далям. Ты переполняла меня восторгом и усталостью, помогала увидеть мир и себя, питала взор и сердце.
Смолоду люблю я лицо твое в любое время года — и свежесть весеннего утра и прелесть летнего дня, и слякоть осенней поры. Ты нескончаемая череда перемен!
Потом я почти позабыл тебя на долгие годы. А если и виделся с тобой, то катя в бензинно-пыльном облаке. И эта невзрачная желтая лента была ты? С таким же успехом я мог бы лететь по воздуху, не ведая ничего о том, что ты есть…
И вот я вернулся. Присел подле тебя, смотрю на тебя, предаюсь мыслям, воспоминаниям. Нет, я уже не норовлю уйти вместе с тобой в дальние дали, норов не тот. Но теперь твою сокровенность вижу я намного зорче, чем когда бы то ни было прежде. Не умел я видеть, что ты так богата и многолика во всей своей трогательной простоте.
И не так уж безжизненна ты, как могло показаться! Вон там, на обочине, подняла головку-пуговку желтая ромашка, собирается цвести малорослый лютик, топырит пальчики цепкий вьюнок, презревший надвигающиеся опасности. И дальше, на кромке бегущей рядом тропы — лиловый волчец, тмин и полынь, пустоголовая полевица, робкий мышиный горошек и чашечка тысячелистника. Правда, все хворые, задыхаются, припудренные пылью, но все-таки живые. Вижу я и твою фауну: семенит красный муравьишка, степенно ступает жук в черном плаще, впал в отчаяние заблудившийся червь дождевой, не найти ему мягкой земли. А вот и лягушонок скачет по тебе, туп-туп, глаза закрыв от пыли.