И в придачу к этим инженерно-гидрографическим, астрономическим, метеорологическим, придворным умениям и навыкам только одно требование-придирка:
«Кроме того, нужно, чтобы он был знаком со всеми законами поэзии: со стихотворным метром, рифмой и т. д.!»
Наблюдая за бурной художественной жизнью современности, мы начинаем искать сопряжения между творчеством прошлого и настоящего. Нам кажется, будто видение художника во многом изменилось, что он подмечает иное. Часто подчеркивают, что художник наших дней творит рассудочно, слишком много заботится о технике, слишком корпит над формой.
И этот тезис используют как средство в борьбе с неугодным художественным направлением. Посмотрите, говорят, на старинных писателей и живописцев, они не крохоборствовали над формой и не предавались витию словес. Они творили просто и незамысловато, как подсказывал им один лишь дух творчества.
И однако же — так ли уж все очевидно в этом деле?
Прежде всего не просматривается ли в искусствах, как и повсюду, разделение труда? Пионеры техники забыты, а те, кто использовал их изобретения, оставили после себя нетленные творения. А могли бы мы понимать Шекспира, не припоминая бесчисленных его предшественников?
И во-вторых, так ли уж велики наши знания о технической работе мастеров прошлого, чтобы выносить неоспоримые суждения? Что мы знаем о теоретической выучке индийского, египетского или мексиканского художника, а ведь она была, вне всякого сомнения? Во всяком случае мы знаем, сколь молода печатная критика, ее начатки возникли только во времена итальянского ренессанса. По теории искусства сохранились лишь отдельные памятники: Горациево «Ars poetica» и «L’art poétique» Буало{64}, еще, может, заметки да Винчи и Дюрера. Но можно ли допустить, что египетский или индийский ваятель не обучал своих учеников теории искусства, хотя бы в процессе работы. Приходилось же ему показывать, почему один прием на его взгляд хорош, а другой — нет. И разве не о кропотливой работе свидетельствуют бесчисленные рисунки-эскизы старинных мастеров? Но их манера трудиться знакома нам так же мало, как и вообще личная жизнь этих творцов. Более того, сие было секретом мастера или в лучшем случае всей школы, секретом, который держали в тайне от соперников.
Нет, теория и техника пока не погубили ни одного крупного дарования, как, впрочем, и не породили. Но теория и техника споспешествовали явлению каждого подлинного произведения искусства.
Такой исполин-труженик, как Флобер, — для своего времени чудо. Он словно Вулкан, который всю жизнь ковал и рубил в своей кузнице, с почерневшим от копоти лицом, в стороне от суеты на рынке духа и газетной шумихи. Одинокий, как и положено богу, и, как он, наверное, терзавшийся муками одиночества.
Две вещи он ненавидел: мещанина-буржуа и ту самодовольную, но ничтожную и мелкую душонку, которую иронически именовал «артистом». Для его обозначения в приватных письмах он даже пользовался нотным знаком, иероглифом: две вертикальные ломаные линии должны были символизировать этого виртуоза, низкопробного хлыща от искусства.
Сам он стал наилучшим воплощением культурного человека и творческой личности, знающим, сколь ничтожно отдавать предпочтение материальному, и осознающим круг обязанностей, которые накладывает на человека жизнь духовная, требующая непрерывной самоотдачи. Это превратило его жизнь в мученичество, но одновременно и в подвиг.
Подлинное искусство развивается в стороне от дороги, где ходят стада «мещан» и «артистов».
Даже самая необузданная фантазия берет свое начало в явлениях реальных, постигаемых разумом. Фантастическим может быть только способ видения, подход к реальному миру. Но этот подход не может подменить собственно реальный мир, как кривое зеркало не заменит то, что в нем отражается.
Когда Уэллс описывает обитателей Луны и их общественное устройство, а Алексей Толстой — Марс, это всего лишь копия или пародия на обитателей земли и их общественный строй. Точно так же в картины рая или ада переносятся людские представления о блаженстве или ужасах — только стилизованно и укрупненно.