Я как-то уже отмечал, что при чтении путевых заметок Тугласа бросается в глаза необычайно обильное употребление слов «мрачный», «жуткий», «ужасный» и что соответствующий им комплекс чувств, вероятно, следует искать в подсознании автора. Другие его произведения только подтверждают эту догадку.
Что это — влияние революции 1905 года и последовавшей за ней реакции? Или такое пристало к нему в эмиграции? Не сказывается ли здесь также, особенно поначалу, воздействие современной русской литературы?
Думаю, что причины тут, во всяком случае, были веские. Однако не у всех тех, кто пострадал в связи с событиями 1905 года, — некоторые даже больше, чем наш новеллист, — так сильно развились аналогичные чувства. В том числе и у его ровесников. Например, мы ничего не знали о злоключениях В. Ридала вплоть до выхода его сборника «Сквозь ветер и бурю». С другой стороны, предвестия этой темы ужасов можно найти в творчестве Тугласа и до 1905 года. Так, написанный в 1903 году фрагмент «В заколдованном круге» воспроизводит картину того, как некто с сердцем свирепым и жестоким спешит куда-то в ночной тьме; на кожаном ремне у него болтается длиннющий нож, а голова полна жутких предвкушений человекоубийства. Или возьмите созданные еще раньше (1901) «Весы счастья», где рассказывается о загадочном убийстве мельника. Гнетущая атмосфера царит и в «Ночи» (1904): герой этого произведения видит в зеркале полные безумия бездонные глаза, тогда как из-за спины, из хаоса к нему тянется чья-то жуткая рука, готовая задушить. «Так приходит ночь к тому, чьи мысли прикованы к будущему и чьи идеалы лучатся подобно золотому зареву», — звучит заключительный аккорд этого наброска. «В цветочной геенне» (1904) рисует нам манию бегства и преследования, смешанную с эротическими грезами, «Фрагмент» (также 1904) — фантазию на тему ужасов русско-японской войны.
Как видим, этот комплекс чувств был знаком Тугласу еще до 1905 года. Если истоки его не лежат в раннем детстве, то он наверняка зародился в пору резкого охлаждения писателя к своему прошлому, на фоне того перелома, о котором говорилось выше. Естественно, что годы революции, реакции и вынужденной эмиграции лишь усугубили развитие таких настроений.
В «Сказке Торглаского болота» этот страх получает социальную подсветку. Атмосферой политических преследований наверняка подсказана и нарастающая жуткость сновидений о тюрьмах, несущихся вслед всадниках и страхе смерти в «Бездне снов». Наиболее объективным среди рассказов о леденящих сердце кошмарах представляется история могильщика Ляэтса, подбирающего в поле окровавленную человеческую руку; всюду таская с собой эту руку, он вызывает к жизни — в корчме и позднее дома — такие жуткие видения, что у него самого волосы встают дыбом. Ну а гиперболизация ужасов ясно видна в «Мерцающем огне», где фигурируют часы, бьющие тринадцать раз, топор мясника (позже, правда, замененный револьвером), страшные сны, фантазии на тему убийства.
Сборник «Судьба» также кишит видениями, порожденными комплексом страха. Это щемящие картины домогательства любви в новелле «На краю света», дикие наваждения от воспоминаний о повесившейся в «Людоедах», горячечные переживания преследуемого в «Свободе и смерти», вариации на тему призрачности жизни в «Золотом обруче». В «Попи и Ухуу» мастерски передано даже то, как переживают чувство страха животные. Столь же обширны проявления этого комплекса в «Меланхолии» и даже в «Антонии» Артура Вальдеса. Более того, он в какой-то мере озаряет и метафизические размышления. Откройте, например, заключительные страницы последнего сборника Тугласа: вам предстанут описания страха перед темнотой, бессмысленностью, небытием, ожидающим по ту сторону светового экрана.
«Ничто не может противостоять этой мрачной, немой и безответной силе».
В эру нашей более или менее реалистической литературы от художественного произведения требуют, чтобы оно опиралось на жизнь, отвечало нуждам своего времени, социальному заказу, быстро откликалось на злобу дня, поощряло, поучало и служило поддержкой в повседневной борьбе и труде. Тем самым идеал писателя весьма приближается к идеалу журналиста. Благодаря этому действительно устанавливается контакт с жизнью, произведения обретают актуальность, литературная продукция становится оружием, вернее, консультационным пунктом, однако сама подобная метаморфоза таит в себе двоякую угрозу: во-первых, злободневные произведения должны создаваться в сравнительно короткий срок, так что не остается времени на основательное их обдумывание, а во-вторых, они быстро устаревают. Оттого-то в количественном отношении книжная продукция растет стремительными темпами, однако выдающиеся творения появляются редко. Как много у нас чуть ли не буквально списанных с жизни драм, но куда подевались не увядающие с годами подлинные шедевры?