При этом пальцы ее перебирали крошечные флакончики на туалетном столике. Вот она взяла один из них, отломила тонкую шейку, словно сосульку, и опрокинула содержимое флакона Бове на голову.
В тот же миг его окутал пьянящий аромат, Бова увидел, как этот запах розоватым облаком обволакивает его, и почувствовал, как он дурманит голову. Сквозь это облако все виделось ему в новом свете.
Рядом с собой он видел женщину, ее волосы, уши и серьги в них. Он видел ее изысканный наряд, в складках которого лежали длинные руки в тонких перстнях.
Он взял руку чтобы рассмотреть ее, но пальцы выскользнули у него из ладони. Женщина вскочила и, отступая, все время протягивала руку Бове. Он подошел было, женщина побежала.
Они закружили по комнате. Бова натыкался на стулья, налетал на зеркала, все больше и больше безумея. А женщина бабочкой порхала по комнате, протягивая руки, то одну, то другую и беспрестанно смеясь.
И вдруг на бегу она обронила часть одеяния. Словно летая, заскользила она вокруг стола и обронила другую часть своего туалета. Ее одежды падали тут и там, невесомые и прозрачные, точно вуали. Весь пол был устлан ими.
Все быстрее, быстрее! Вот спали туфельки; она бежала — на одной ноге прозрачный чулок выше колена, другая — босая. Все быстрее, быстрее! Теперь она была, точно те розовые создания, что недавно танцевали в искусственном лесу.
Бове стало жарко, пот побежал из-под волос. На бегу он скинул сюртук, но это не помогло. Как и женщина, принялся он повсюду разбрасывать одежду. Вот и он уже почти раздет.
А женщина порхала, касаясь стен то тут, то там, и свет стал убывать. И только под потолком он еще горел закатной зарницей люстр. В зеркалах мерцала бездонная глубина озер.
Вдруг женщина отогнула тяжелую портьеру и скрылась за ней.
Бове открылась другая комната, которую занимала бескрайняя постель. В розовом полумраке громоздились горы подушек и отороченных кружевами покрывал, суля мягкость и забытье.
Женщина упала в подушки, так что виднелись только ее розовые пальчики. И Бова поймал наконец ее руку, сам ничком упав в кровать, и одни лишь волосы еще подрагивали, словно камыш, в море подушек.
Когда Бова вновь оказался на улице, она была пустынна. На башне били часы. Было холодно и темно.
Он походил без цели, не понимая, где он. Черные стены поднимались вокруг, темные улицы шли одна за другой, рынки сменялись рынками. Потом он обнаружил, что опять стоит возле гигантской триумфальной арки.
Тяжело вздымалась она в гнетущем мраке ночи. Исполинские кони недвижно застыли над каменным сводом, бронзовые мантии зловеще простерлись над темнеющей площадью.
Бова инстинктивно двинулся той же дорогой, которой шел вечером. Вот опять он вышел к лестнице, не спеша, но и не останавливаясь, вошел в темную подворотню.
Он ощущал тупое безучастие и усталость. Ни о чем больше он не думал. Все было теперь безразлично, совершенно безразлично.
Ночь была долгой, как жизнь. За ночь он испытал множество такого, что никогда больше не повторится. Ночь осталась позади, как бокал, выпитый до дна. Все, что впереди, было безразлично.
Был ли он еще пьян? Был ли он пресыщен всем? Возможно.
Он прошел всеми теми улицами, которыми проходил вечером. Это было замысловатое и долгое путешествие по пустым и темным городским окраинам.
Он дошел до порта и остановился у окна. В призрачном полумраке ночи он увидел там свечи и бруски мыла, а между ними початый круг колбасы. Минуту-другую Бова бездумно глядел на него.
А когда обернулся, перед ним стоял незнакомый человек. Воротник его пиджака был поднят, волосы выглядывали из-под шапчонки, а башмаки просили каши.
Ни слова не говоря, он ухватил Бову за шиворот и стал сдирать с него сюртук. Бова не сопротивлялся, он даже сам расстегнул пуговицы. Незнакомец тут же натянул сюртук. Потом забрал шляпу, сравнил со своим картузом, грохнул хриплым смехом и напялил цилиндр на голову. И пошел себе прочь, стуча по мостовой можжевеловой палкой.
Какое-то время Бова смотрел ему вслед. По тому, как уходил незнакомец, Бова признал в нем человека, которому вечером предлагал турецкую монету, а тот еще выбрал другую, получше. Только за ночь он сильнее охрип.
А потом и сам Бова решил уйти.
Не было ему ни страшно, ни жалко. Пусть берут, пусть все забирают. Все было в эту минуту безразлично.
Впереди на небосклоне вспыхнула алая кромка рассвета.