Но эти воспоминания оборвал сон.
Конрад сидел в низкой комнатенке, ее закопченные стены выгибались наружу, как борта лодки. Вокруг него с-у пугливо служливым видом суетилась Май, взглядывала исподлобья и ждала, когда же он хоть слово вымолвит. Всю вторую половину дня хозяйка гнула спину на капустном поле, давила зеленых гусениц, а собственную ее грудь сдавливало неутоленное желание. Поэтому пальцы ее до сих пор оставались желтовато-зелеными; поэтому до сих пор еще дрожали ее пальцы и трепетало сердце.
И вот с этим трепещущим сердцем она крутилась возле мужчины с лицом пирата: волосы вздыблены, что у твоего волка, красный шейный платок завязан мертвым узлом, так что кончики стоят торчком, точно уши огромной крысы. Он лениво пощипывал струны каннеля, с натянутой улыбкой и пьяной усталостью в глазах. Но рта так и не раскрывал.
Наконец Май не выдержала.
— Вчера ночью тебя опять не было дома, — прошептала она, встав рядом с Конрадом, и скользнула по нему оробелым взглядом.
— Не было, — безучастно согласился он.
— Зато в трактире, говорят, был…
— Был.
— А ночью!.. ночью ты был у Мари Каарнанурме!
— И там тоже был. Что с того?
Май отвернулась. Белесые ее ресницы задрожали.
— Ах, Конрад, Конрад!
— Что?
— Ну, вспомни, что ты обещал!
— В трактире или у Мари?
— Ты обещал жениться на мне! — хозяйка разрыдалась.
— Ну, что ты, глупая, плачешь, женюсь, куда я денусь!
Видно было, что женские слезы он не переносит. Он раздраженно повел головой и задвигал длинными вытянутыми ножищами. Хозяйка всхлипнула, отерла слезы рукавом.
— Да разве женихи так живут! — она жалобно вздохнула.
— Ну, а как же мне жить?
Он неторопливо откинулся на спинку стула и насмешливо-вопросительно взглянул в лицо хозяйке.
— Шляешься днями напролет, спишь с деревенскими девками, — Май сплюнула, — с ними спишь, а до меня тебе и дела нет!
— Так мне что, с тобой спать?
Хозяйка отвернулась.
— Ты совсем ничего не хочешь понимать! Подумай сам, время теперь горячее, люди с утра до вечера в поле — а ты?! Бандура эта да большая дорога — вот что тебе дорого!
Он снисходительно улыбнулся.
— Сумасшедший, ты же батрак! — воскликнула женщина. — М о й батрак! Ты же за плату работаешь, а не собственной или божьей милостью!
Он только весело засмеялся, поддразнивая ее. Лицо женщины перекосилось от ярости, она чуть не плакала.
— Смейся, но только помни — живешь ты на моих хлебах, и я могу отправить тебя на все четыре стороны!
После этих слов настроение у него стало еще лучше. Он даже стал наигрывать на каннеле каэраяан{17}.
— Смейся, но только помни — тебе что день, что ночь — все едино, не можешь ты жить по-людски. Дикарь ты ненормальный, ни стыда у тебя ни совести, как у волка голодного.
А каэраяан все быстрее срывался со струн, будто босой плясал по раскаленному железу. Настроение у Конрада было — лучше некуда. Глаза и губы лучились радостью.
— Смейся, но только скажи: видел кто-нибудь, чтоб хоть один нормальный, хоть один честный человек вел себя, как ты. Идешь по деревням — дети в тебя пальцем тычут: вон папка пошел! Капли стыда у тебя нет!
Парень вскинул голову.
— Вот оно что. Ну, так гони меня с хутора, коли так.
И еще резвей закружил каэраяан, выбрасывая длинные ножищи, храбрый и неистовый, как деревенский дон Жуан, из бумажных манжет торчат кулаки, девки плачут, а ему смешно.
Май обессиленно упала на лавку в углу. Задубелыми руками закрыла заплаканное лицо. Грудь ее сотрясалась от ярости и страдания, которые, словно яд, бежали по ее жилам. Он играл, в свете окна Май видела его меж мокрых пальцев. Он привалился к спинке, на лице — истома, взмокшая прядь упала на лоб, туда, где шрам от ножа. Еловый каннель гудел на коленях, а по краям инструмента были вырезаны женские фигуры, словно сладкие струны только и знали гудеть об одном — о женщине и о желании.
Гудел каннель.
Упоенно и злобно глядела Май, как он играет. Ах, как ей хотелось видеть этого парня своим мужем — сильного, гордого, красивого! Как хотелось заполучить эту всклокоченную голову, широкие плечи, руки, которые стольких обнимали до нее рот, ненасытный, алый. Заполучить бы эту необузданную силу, удаль и грубую чувственность, которые играют в нем! Чтоб он придавил ее к земле, как пылинку! Чтобы дни ее и ночи были только ему, его телу отданы!