В ответ он услышал лишь гудение полого подземелья. Казалось, слой земли здесь такой тонкий, что музыкант ступал прямо по обнаженным головам мертвецов.
— Так вы не отвечаете! — закричал он в ужасе, раскачиваясь из стороны в сторону. — Вы мертвы! И вы тоже мертвы! Ни в ком нет жизни, даже в мертвых! Весь мир — огромный погост…
И Курдис все шел и шел. Он перестал что-либо сознавать — цель, смысл, надобность. Все, чем он жил, рухнуло этой ночью. Обвалилось все, что помогало ему держаться на ногах. Его мысль, его чувства упали навзничь на пустынный и бессмысленный земной шар.
Что такое жизнь? Что такое человек? Во имя чего люди барахтались в клетке жизни, окруженные со всех сторон бессмысленной пустотой?
Все люди или волки, или свиньи. Одни оскверняют жизнь своей силой, другие — своим бессилием. Все, чего бы человек ни коснулся, становится страшным. Стал гнилостным и воздух, которым он дышит, и небо, к которому он возводит свои гноящиеся глаза!
Курдис метался, обессиленный, с одного конца острова на другой, гонимый ветром и мыслями. Он брел наугад, возвращался на прежнее место и не узнавал его. Его ноги и его разум не знали устали.
Как он попал в этот жуткий край, спросил он себя внезапно. И ничего не смог на это ответить.
Его занесла сюда какая-то неведомая сила, занесла одного, без родных, без близких. Ребенком его подобрали в море, и здесь он вырос — животное среди животных. Только животных он и любил, только животных и понимал. Он согревался, засыпая вместе с собаками, будто с родными братьями.
Человек ли он вообще, спросил он себя внезапно. Но и на это не смог ничего ответить.
«А если не человек? — И, оторопев, он застыл на месте, как столб. — Если не человек?»
Да, он не понимал людей. Он выучил их язык, но этот язык оставался ему чужим. Он выучился думать по их законам, но эти законы оставались ему чужими.
Но ведь должен существовать и другой язык, на котором говорили его родные. Должна существовать родина, где люди чувствовали то же самое, что чувствовал в глубине души и он. Как отыскать родину, как вспомнить родной язык, доносившийся из далекого детства, будто сквозь сон?
Он стоял, удивленный, а над его головой проплывали бесконечные облака. В небе развернулись всполохи, такие теплые. Тучи ниспадали завесой с розовой каймой, зеленые лучи пронизывали черный полог. А потом вдруг запорхали красные световые бабочки…
Где-то в далеком краю его родина, — вспомнилось ему среди той пронизанной огнями тьмы. Вспомнилась нежная ласка воды, ясное солнце, вспомнились игры с братьями на теплых скалах, вспомнились пищалки из морских раковин и волны, обдававшие голову пеной… Где и когда это было?
А потом вспомнилось, как набежали черные тучи, как над волнами закружил ветер, как низверглись потоки ливня, как загремел гром и засверкала на волнах зеленая молния, а их бросало то вверх, на гребень, то вниз, в провал, и они кричали и горланили, до краев переполненные радостью. И голоса их походили на громовые раскаты, доносившиеся до самого горизонта… Где и когда это было?
На каком берегу мать качала его младенцем, какие бусинки подкидывала она в воздух, чтобы позабавить его, на каком пороге обнажала она свою грудь и совала ему в рот тугой, теплый сосок? И не отцом ли его был тот рыжебородый великан в кольчуге и в сверкающем шлеме? А он лежал рядом с воином на траве, на траве неведомой земли, и болтал, а потом сел и рассмеялся во все горло так громко, что эхо отдалось в небе… Не брезжут ли все эти воспоминания как бы сквозь тысячу ночей и море тумана?
Мысль эта на него так подействовала, что он внезапно обессилел и опустился на песок. Над ним высился купол неба, озаренный смутными отблесками, а вокруг простирался затуманенный остров. Душа его размякла, переполненная, словно чаша, хмельной шипящей пеной.
Лишь бы разыскать где-нибудь свою мать! Люди мертвы, боги людские мертвы, мертво все, что окружает человека. Лишь бы найти свою мать!
Пока он сидел так на песке, как ребенок, до него сквозь гул донесся издали топот ног. Звук все нарастал, и миг спустя мимо него пробежала белая фигура с распущенными волосами и вытянутыми руками.
А потом лишь задрожал воздух и, кажется, послышались тихая жалоба и плеск волн. На прибрежной воде загорелось расплывающееся фосфорическое мерцание.
Когда Курдис поднял голову, видение уже исчезло. Но он знал: это Морская дева, убежавшая обратно в море. Это угадывалось по дрожавшему еще воздуху.
При мысли об этом Курдису вдруг послышался слабый звон струны. И только тогда он заметил, что все еще держит в руках каннель. Струны его заколебались от ветра и, гудя, исторгли тихий напев.