И тогда я подумал: почему же интеллигентный волевой человек не может сам по себе составить общество большого города, даже если он один-одинешенек? Он сам себе и городской голова, и городское население, и законодатель, и законопослушник, и предприниматель, и рабочий, и создатель духовных ценностей, и их потребитель. К тому же тут уцелела часть прежних богатств и удобств, так что я смогу стать продолжателем прежнего хода жизни.
Этот парадокс развеселил меня и придал мне энергии. Я даже хотел устраивать театральные представления для самого себя, так как чувство юмора и комичности ситуации еще не совсем во мне умерло.
Но в результате моим жильем стала лачуга, обществом — коза, верхом хозяйственных достижений — корзина креветок да кружка молока, а творчеством — недовольное ворчание себе в бороду… Вот тебе и парламент, биржа да кафедральный собор!
В самом деле, разве я не мог бы поселиться в каких-нибудь апартаментах Палаццо Реале или занять просторнейшую квартиру в роскошном отеле Парко Грифео? Кондиционированный воздух, телевизионный зал, винные погреба и универсальные магазины с несравненным выбором товаров — все, что только требуется приезжему джентльмену… И сверх всего, еще то удобство, что никто не поинтересовался бы банковским счетом туриста, живущего на столь широкую ногу. Ибо в моем лице объединились бы и хозяин, и постоялец с неограниченным кредитом.
Н-да, мысль была заманчивой, но неосуществимой. Будь же она осуществимой, я наверняка не остался бы в полном одиночестве. Глядишь, и прежний хозяин оказался бы на месте…
И препятствием было не только то, что ни от Палаццо Реале, ни от роскошных вилл Парко Грифео, как и от других городских кварталов, не осталось никаких следов, кроме развалин. Тут выявилась более значительная помеха: чем обширнее и роскошнее были внешние рамки, тем труднее было их заполнить такому одиночке, как я!
Ведь здесь еще попадались совсем целые дома с дверями на замке и зашторенными окнами. Сперва я радовался: чего только в них не таится! Но, вломившись в первый, я наткнулся на помешанного, который с воем убежал от меня, а во втором обнаружил два трупа, пролежавшие здесь больше полугода. С меня было достаточно!
И все же сначала я жил на более высокой ступени, чем теперь. Я нашел уцелевшую буржуазную квартиру и поселился в ней. Но в заброшенных городах, как выяснилось, не работает ни водопровод, ни центральное отопление, ни прочие удобства, не говоря уж о винных погребах. И мне приходилось раз от разу умерять свои требования. В конце концов я решил, что мне надо поселиться как можно ближе к берегу, где я смогу ловить рыбу и где моя коза найдет себе корм. Это было самое главное. Речь шла не об удобствах, а о том, чтобы выжить.
Человек каменного века должен жить в пещере. И я наконец поселился в самой мрачной части старого города, в задних комнатах бывшего матросского кабачка неподалеку от порта. Я забираюсь сюда, словно сверчок в свою щель, в твердой надежде, что тут среди развалин никто не увидит дымка моей печки. Этой осторожности и этой нетребовательности научил меня опыт.
Отсюда я выхожу на поиски в разных направлениях: в развалинах еще немало добра. У меня есть оружие, есть одежда и кухонная утварь, у меня было бы и золото, и драгоценные камни, если б они имели хоть какую-то ценность при данных обстоятельствах. С помощью благ цивилизации я благоустроил свою жизнь, насколько это было мыслимо. К сожалению, развалины не дают того, в чем больше всего нуждаешься: продуктов питания. Потому-то все общество и разбежалось.
И вот я снова пробираюсь в то место, которое считаю своим домом, быть может, последним. О да, именно здесь мой дом. Я дою козу, приготовляю ужин и ем. А потом сижу несколько минут перед большим кухонным очагом и безмятежно сжигаю позолоченную мебель, принесенную мною из города, пока моя коза обгладывает книги каких-то классиков.
Наступает ночь, ночь мертвого города. За стеной раздается вой лисиц, которых тут что ни день разводится все больше…
При свете своего очага я сейчас и пишу.
Я рос так же, как росли вообще все подростки после так называемой мировой войны. Этот период и сформировал меня таким, каким я являюсь сейчас. Чем-то очень случайным и парадоксальным, как я сам нахожу.
В течение нескольких лет старые великие нации напрягались до предела, а когда напряжение миновало, решили, что теперь все пойдет столь же приятным образом, как прежде. И такими слепцами были не только победители, но и сторонние наблюдатели. Как-нибудь все устроится, думали они. Но мир был уже далеко не прежним. Что-то безнадежно испортилось в механизме. Он еще работал, но из него вырывался какой-то зловещий треск и скрежет.