— А лошадь там есть? — спрашивает Крошка-Крестик.
— Лошадь? Постой-ка… Нет, не вижу никакой лошади.
— Значит, это не дом моего дяди.
— Рядом с ним есть колодец, но, по-моему, он высох… А вон черные скалы, такой занятной формы, точь-в-точь лежащие псы… Еще дальше — шоссе и телеграфные столбы. За ними — озерцо, но, верно, пересохшее, потому что видны камни на дне… Серые, все в ракушках и пыли… А потом начинается другая равнина и тянется далеко-далеко, до самого горизонта, до третьего плато. Только на востоке возвышаются холмы, а так повсюду куда ни глянь — равнина, голая и ровная, как летное поле. Далеко на западе видны темно-красные и черные горы, тоже как живые. Ни дать ни взять, спящие слоны…
— Они не движутся?
— Нет, не движутся, они спят много тысяч лет.
— А эта гора тоже спит? — спрашивает Крошка-Крестик и трогает ладошками сухую землю.
— Да, тоже спит.
— Но иногда она движется, — говорит Крошка-Крестик. — Колышется чуть-чуть, встряхивается и опять засыпает.
Солдат долго молчит. Крошка-Крестик сидит лицом ко всему, о чем он ей рассказал, и пытается все это почувствовать. Равнина касается ее щеки, большая и мягкая, овраги и красные тропы чуть-чуть обжигают кожу, а пыль царапает губы.
Крошка-Крестик запрокидывает лицо и чувствует тепло солнца.
— А что там, наверху? — спрашивает она.
— В небе?
— Да.
— Ну… — мнется солдат. Об этом он рассказывать не умеет. Он щурит глаза от солнечного света.
— Много сегодня синевы?
— Да, небо синее-синее.
— А белизны совсем нет?
— Нет, ни единой белой точечки.
Крошка-Крестик вытягивает вперед руки:
— Да, наверное, очень синее. Так сильно жжет сегодня, как огонь.
Она опускает голову, потому что от ожога ей больно.
— А есть огонь в синеве?
Солдат, похоже, не понимает, о чем она.
— Нет… — отвечает он наконец. — Огонь красный, а не синий.
— Но огонь прячется, — говорит Крошка-Крестик. — Огонь прячется высоко в небе, как лисица в норе. Он смотрит оттуда на нас, смотрит, и глаза его жгутся.
— У тебя богатая фантазия, — говорит солдат.
Он усмехается, но сам тоже всматривается в небо, приставив руку козырьком к глазам.
— То, что ты чувствуешь, — это солнце.
— Нет, — качает головой Крошка-Крестик, — солнце не прячется и так не жжет. Солнце ласковое, а синева — она как камни в очаге, такая горячая, что лицу больно.
Вдруг Крошка-Крестик жалобно вскрикивает.
— Что с тобой? — спрашивает солдат.
Девочка закрывает лицо руками и тихонько стонет. Она наклоняет голову к земле.
— Он меня ужалил… — всхлипывает она.
Солдат откидывает ее волосы и трогает шершавыми пальцами щеку.
— Кто тебя ужалил? Я ничего не вижу…
— Свет… Шершень, — отвечает Крошка-Крестик.
Ничего нет, Крошка-Крестик, — говорит солдат. — Тебе померещилось.
Некоторое время они молчат. Крошка-Крестик все так же сидит под прямым углом к сухой земле, и солнце освещает ее лицо цвета бронзы. Небо затихло, точно затаило дыхание.
— А моря сегодня не видно? — спрашивает Крошка-Крестик.
Солдат смеется:
— Ну нет! Море очень далеко отсюда.
— Значит, здесь только горы?
— До моря много-много дней пути. Даже на самолете надо лететь не один час, прежде чем его увидишь.
А Крошка-Крестик очень хотела бы увидеть море. Но это нелегко, потому что она не знает, какое оно. Синее, конечно, это ясно, но какое?
— Оно жжется как небо или оно холодное как вода?
— Когда как. Иногда оно жжет глаза, как снег на солнце. А иногда бывает сумрачным, темным, как вода в колодце. Оно всегда разное.
— А вы его каким больше любите, когда оно холодное или когда жжется?
— Когда над ним облака, низко-низко, и желтые тени пятнами скользят по нему, точно островки водорослей, — вот таким я его больше всего люблю.
Крошка-Крестик морщит лоб от усилия и чувствует лицом, как облака проплывают низко над морем. Но она представляет себе все это, только когда с ней солдат. Быть может, потому, что он столько раз видел море когда-то, оно теперь рвется из него наружу и разливается вокруг.
— Море — это совсем не то, что здесь, — продолжает солдат. — Оно живое, оно как большущий зверь. Движется, скачет, все время разное: то веселое, то грустное, и разговаривает, и ни секунды не стоит на месте. С ним не соскучишься.
— Оно злое?
— Бывает иногда, людей, да и целые корабли заглатывает — ам! Но это только когда оно очень сильно сердится, в такие дни лучше дома сидеть.
— Я хочу к морю, — говорит Крошка-Крестик.
Солдат смотрит на нее и молчит.
— Я возьму тебя с собой, — говорит он наконец.
— Оно такое же большое, как небо? — спрашивает Крошка-Крестик.
— Это нельзя сравнивать. Нет ничего больше неба.
Устав разговаривать, солдат закуривает новую английскую сигарету и затягивается. Крошке-Крестику нравится запах табачного дыма. Почти докурив, солдат дает непогашенную сигарету Крошке-Крестику, чтобы она сделала пару затяжек. Крошка-Крестик глубоко вдыхает дым. Когда солнце сильно печет, а небесная синева жжется, дым сигареты мягко обволакивает ее, защищая, и в голове свистит, словно она падает с обрыва вниз.
Докурив сигарету, Крошка-Крестик бросает ее в пустоту перед собой.
— А вы умеете летать? — спрашивает она.
Солдат опять смеется:
— Как это — летать?
— В небе, как птицы.
— Скажешь тоже, этого никто не умеет.
И вдруг он слышит гул самолета, который летит в стратосфере, так высоко, что видны лишь серебристая точка да длинный белый след, пересекающий небо. Чуть отставая, раскатывается гул турбореактивных двигателей над равниной, над горными речками, точно далекий гром.
— Это "стратофортресс", — говорит солдат, — он высоко.
— Куда он летит?
— Не знаю.
Крошка-Крестик поднимает лицо к небу, следя за медленным движением самолета. Ее лицо помрачнело, и губы сжаты, словно ей страшно или больно.
— Он как ястреб, — говорит она. — Когда в небе появляется ястреб, я чувствую его тень, холодную-прехолодную, и она медленно-медленно кружит, потому что ястреб высматривает добычу.
— Значит, ты как курица. Куры ведь разбегаются, когда над ними кружит ястреб!
Солдат шутит, а между тем он тоже чувствует, как от гула двигателей чаще бьется его сердце.
Он видит, как летит «стратофортресс» над морем, летит в Корею много долгих часов; волны на море похожи на морщины; небо такое чистое — темно-синее в зените, бирюзовое на горизонте, — словно никогда не погаснет закатный свет. В отсеках самолета-гиганта уложены бомбы, ровными рядами уложены тонны смерти.