Мать Фрэнсис опустила глаза.
— Нет. Личной встречи не было.
— Вы написали им?
Вместо ответа монахиня протянула ей письмо Саймона Уэстуорда. Ева прочитала его и помрачнела.
— Это конец, да?
— И да и нет. Ты можешь сказать, что ситуация изменилась, и обратиться к ним сама.
— Но они скажут, что я обращаюсь к ним только для того, чтобы просить денег.
— И будут правы.
Ева вздрогнула и подняла глаза.
— Мать, это нечестно! Вы знаете, что я чувствовала все эти годы. Я бы унизила себя, если бы пришла к ним с протянутой рукой. Вы делали для меня все, а они — ничего. Для монастыря это было бы позором. — Реплика монахини заставила ее ощетиниться.
Но мать Фрэнсис и бровью не повела.
— Знаю. Обычно я пытаюсь посмотреть на происходящее с их точки зрения. Иначе все бесполезно.
— Я не собираюсь извиняться. Не собираюсь делать вид, что…
— Верно. Но если ты займешь такую позицию, то идти туда бесполезно.
— А какую еще я могу занять позицию?
— Ева, есть разные позиции, но ни одна из них тебе не поможет, если…
— Если что?
— Если она не будет искренней. Ты не должна морщиться и демонстрировать любовь, которой вовсе не испытываешь. Не должна идти туда, если твое сердце полно ненависти.
— А чем было бы полно ваше сердце на моем месте?
— Я уже сказала. Это ты собираешься туда. Не я.
— Помогите мне.
— До сих пор мне не удавалось тебе помочь. Попробуй сделать это сама.
— Значит, я вам безразлична? — Ева вздернула подбородок, как делала всегда, когда чувствовала себя обиженной.
— Ну, если ты веришь, что это возможно… — начала мать Фрэнсис.
— Нет. Просто куда ни кинь, всюду клин. Даже если я каким-то чудом внесу плату за обучение, мне придется искать жилье и работу.
— Не все сразу, — сказала мать-настоятельница.
Ева подняла взгляд. Такое выражение лица было у монахини лишь тогда, когда она готовила ей сюрприз.
— У вас есть идея? — с жаром спросила девушка.
— Моя последняя идея была не слишком удачной, не правда ли? Ложись спать, Ева. Для разговора с Уэстуордами потребуются все твои силы. Придешь сюда завтра утром. Сестры пойдут в церковь в одиннадцать.
Подъездная аллея была ухабистой. Кое-где сквозь плиты пробивалась трава. Возможно, когда-то за аллеей ухаживали, но… Может быть, это делал ее отец? Мать Фрэнсис рассказывала о Джеке Мэлоуне неохотно и лишь под нажимом. Он был хорошим, добрым человеком и очень любил свою дочь. Вот и все. Ева понимала, что ничего другого ребенку сказать было нельзя.
Сведений о ее матери было еще меньше. В молодости она была очень красивой. Мать Фрэнсис называла ее изящной. Но что еще она могла сказать о садовнике и мятежной дочери здешнего помещика? Ева решила не зацикливаться на своей родословной. Она давно поняла, что романтизировать эту историю не имеет смысла.
Девушка расправила плечи и пошла к дому. Издали он казался намного более ухоженным. Краска на оранжерее облупилась. Сад выглядел запущенным. Крокетные молотки и ворота были свалены в кучу, словно кто-то играл здесь много месяцев назад, но не позаботился убрать снаряжение. В вестибюле стояли резиновые сапоги и сломанные клюшки для гольфа, которые никто не удосужился выкинуть. В большом бронзовом ящике пылились слегка покоробившиеся теннисные ракетки.
Через стеклянную дверь Ева видела столик, заваленный каталогами, брошюрами и бурыми конвертами. Это разительно отличалось от безукоризненного порядка, царившего в монастыре. На их столике под изображением Богоматери — Царицы Мира никогда не было ни клочка бумаги. Если он появлялся, его тут же убирали в нужное место. Странно жить в доме, где на почту не обращают ни малейшего внимания…
Она нажала на кнопку звонка, заранее зная, что выйдет кто-то из троих. Скорее всего, это будет Би, сестра сапожника Пакси Мура, служащая в Уэстлендсе горничной. Если в воскресенье у Би выходной, то дверь откроет экономка миссис Уолш, живущая здесь с незапамятных лет. Она родом не из Нокглена и не общается с городскими, хотя сама католичка и посещает раннюю мессу. Когда эта крупная женщина садится на велосипед, зрелище получается довольно зловещее. Или к двери подойдет сам Саймон Уэстуорд. Его отец передвигается в инвалидном кресле и, говорят, слабеет с каждым днем, так что рассчитывать на встречу с ним не приходится.
Ева всю жизнь играла в одну игру, напоминавшую нежелание наступать на трещинки в дорожке. Мать Фрэнсис назвала бы это суеверием, но Ева поступала так всегда. «Если первой птицей, которая сядет на подоконник, будет певчий дрозд, то я сдам экзамен. Если это будет черный дрозд, то провалюсь. Если мне придется ждать у дверей дублинского монастыря дольше двадцати пяти секунд, я его возненавижу». Почему-то это всегда случалось у дверей.