Он видел, что мальчик охотится на шмелей, и ему захотелось остановить его, но мальчик не замечал его, и он довольно долго размахивал руками и предостерегал его от того, что он собирался сделать, благо припомнил, что это будет за действие, однако он продолжал подкрадываться к кусту, выбирая шмелей, наиболее увлеченных своим насекомьим занятием, и явно намереваясь захватить сразу несколько. И это были очень крупные шмели, иные размером с мышь или крысу; мохнатые, полосатые. Он опустил сачок и начал кричать, чтобы он отпустил шмелей, которых в сачке оказалось сразу четыре штуки, но он не услышал, и отскочил, и положил сачок на землю, и поискал голыш. Он подобрал самый крупный, и протянул руку, чтобы схватить его за лямки и оттащить подальше, пока не поздно, но рука не дотягивалась, а он уже бил голышом по сачку, в котором гулко бились шмели, лупил с недетской силой, и он видел, как у него расширились и перестали мигать глаза, а рот приоткрылся, и ему отчаянно хотелось поскорее убить этих шмелей, потому что он был сильнее и с сачком, а они ничего не могли ему сделать, увлеченные цветами, и было очень жалко шмелей, которые слишком поздно поняли, что в сачке, и сок брызгами вылетал из шмелей вместе с тем, чего они насосались из шиповника, а он поправил панаму и начал топтать шмелей каблуком сквозь сетку сачка, и тянулся рукой, чтобы остановить его, но промахивался, и только кружил, разметывая пепел, и разгневался на него, который был он, потому что это был он с сачком, и понял, что за этих шмелей ему придется ответить.
Он понял, что сам себя не сможет простить за этих шмелей.
Мальчик узнал, что даже если не будет больше явлено ничего помимо этих шмелей и сачка – а это не так, будет явлено еще очень и очень многое, так как жил он довольно долго – он все равно не сможет себя простить.
Он испугался и посмотрел по сторонам, не найдется ли рядом кого-то, способного это сделать – списать с него зло, потому что сам он не находил в себе силы прощать себе. Мальчик ходил, выбирая новых шмелей.
Дальше, за мальчиком, шагах в пятидесяти, возникло что-то еще; и дальше, и дальше, много чего возникло, но он покамест застрял у куста шиповника, а миражи позднейшего времени заполонили долину до самого горного кряжа, куда ему было заказано двигаться дальше.
Мальчик убоялся и продолжал озираться в поисках помощи, но был один.
Вчерашний день
– Тьфу ты, черт, – заругался домашний человек по имени Цезарь.
Звали его незаслуженно громко. Он ничего такого не делал, чтобы так называться; он просто собирал мусор, чтобы вынести на помойку. И у него порвался мешок.
Казалось, что мешок о чем-то предупреждает, но мало что может, немой и меньший.
Цезарь, растопырив мокрые пальцы, взял новый мешок и вложил в него лопнувший. На пол натекла свекольная лужица; вывалился еще какой-то поразительный предмет, совсем незнакомый, разложившийся.
Помойка была за углом. Цезарь надел ботинки и пальто, застегиваться не стал. И шапку не надел, и брюк не сменил, так и вышел в спортивных, лоснящихся. Это были не брюки, а просторные шаровары с лампасами и символами.
Двор дышал морозом, градусов пять. Погода была такая хорошая, что хотелось купить что-нибудь чудовищное – например, газету «Зятeк». Цезарь, выбирая места помельче и огибая сугробчики, заспешил к ледяным багровым бакам.
В десяти шагах от разноцветного мусора скрипели качели, галдели малыши, курили и кутались в шубы молодые мамы. Еще там стоял один папа, он очень громко разговаривал: так, что даже Цезарю удалось кое-что услышать из его беседы – с мамой, разумеется.
– Воспитательница нам велела… – начала мама. А папа ее перебил:
– Какая, в жопу, воспитательница, в рот ей ноги, надо еще посмотреть, что за воспитательница, может, ей рот порвать надо, – вот что говорил маме папа.
Цезарь поднял ношу перед собой, готовясь отправить в бак. Но его придержали за локоть, и он нечаянно прижал ее к груди.
– Тьфу, зараза! – он снова выругался. На этот раз ругательство получилось удивленным.
– Не бросайте, пожалуйста, ваш пакет. Положите его на землю.
Цезарь насупил брови и воззрился на отталкивающего вида мужчину: полного, с дряблым лицом отставного евнуха. Мужчина был одет в черное пальто, которое он, судя по некоторым признакам, выудил из бака; на макушке пристроилась шапка-пирожок. На рукаве была красная повязка.