Какое-то холодное и чужое чувство опасно закрадывается в глубину моего сознания.
Уничтожь его.
Я не просто хочу защитить Исольду, удрать, выжить — я хочу, чтобы он видел, на что я способна. Я хочу, чтобы ему было больно.
Я тянусь к облакам, принимая дождь, стекающий по рукавам и попадающий мне в рот. Молния, как взволнованный пес, с нетерпением ждет моего зова. Я раскидываю руки — и она отвечает.
Вспышка пронзает небо, блестящая и белая, такая же бодрящая, как крик во все горло, с которым вбегаешь в холодное зимнее море.
— Рейз! — Олани бросается вперед, хватает Рейза, но молния просто поглощает их.
Предыдущий удар был пробным, слабее того, который следует за настоящей грозой. Достаточно, чтобы отшвырнуть неприятелей, но не навредить им. Тогда я сдержалась. Но на этот раз я призываю бурю, всю ее энергию в одной концентрированной вспышке.
Однако, когда воздух светлеет, они лежат на том же месте. Руки Олани подняты вверх и дрожат, словно она удерживает невидимый щит, а вокруг бегают отголоски молний, хотя они уже должны были рассеяться.
У меня перехватывает дыхание, и я застываю.
Она — чародейка.
Лицо Олани перекошено от напряжения, она потратила так много сил, чтобы отразить мою атаку, но мы обе знаем, что энергия должна куда-то деться. За волшебство нужно платить.
— Прости, — едва успевает сказать она, как все вокруг взрывается ярким белым светом.
Вся та мощь, которую я направила на них, разрывает мир пополам, бьет в середину груди. Я такого не ожидала, но вот она — цена магии.
Мышцы разом подводят меня, дрожат и деревенеют. Кожа горит. Внутренности пылают. Я полностью теряюсь во времени и пространстве, и все, что мне остается, — ослепляющая, добела раскаленная боль.
А потом все прекращается.
Я опускаюсь на колени, но они меня не держат. Падаю на землю рядом с сестрой, в грудь словно вонзили кол. Надо встать. Надо биться.
Я не могу пошевелиться.
В глазах все расплывается и меркнет.
Я вижу Исольду, и она, к счастью, дышит, хотя от виска к щеке тянется струйка крови. Остальное — нечетко. Боль так сильна, что я вот-вот провалюсь в подступающую черноту.
Мое бесчувственное тело окружает высокая трава, сквозь струи дождя просматривается серое небо.
Размытая фигура чуть поодаль распадается на две — темную и бледную.
На фоне облаков надо мной склоняется медно-красное пятно, на болящее плечо наступает тяжелый ботинок, и я слышу звенящий от злости усталый голос:
— У тебя есть кое-что мое, подменыш.
ЧАСТЬ 2
Глава 11
Дальше в памяти образуется провал. Сознание то включается, то выключается, пока мне наконец не удается стиснуть зубы, собраться и осмотреться.
Я жива, и это хороший знак.
А потом снова наваливается боль, и моя радость угасает. Из-за удара молнии каждый мой мускул непроизвольно свело, и теперь это вылезает мне боком. В голове — муть и жужжание, будто там полно пчел.
— Я же сказала… что мы… ни за что… — Голос Исольды слышится словно издалека, смысл слов ускользает от меня. Боль за глазами усиливается, я стону.
— Сили? — Голос звучит чуть ближе, и вдруг Исольда оказывается совсем рядом и трясет меня за плечо, называя по имени.
— Ой! — скрежещу я, едва шевеля губами.
— Сили! — Она сжимает меня в объятиях, отчего все болит еще сильнее, но сердиться не на что.
Дождь все еще льет, прохлада воды немного проясняет голову. Я с трудом разлепляю один глаз.
Не знаю, сколько времени прошло с того момента, как я вырубилась. Позади Исольды темнеют две высоких фигуры.
Проклятье. Я надеялась, что эта часть мне приснилась.
— Ну все, хватит, — произносит Олани. Она опускается на колени и на удивление бережно осматривает мои руки. — Обожглась не сильно. Голова кружится? Тошнит?
— От… отвали.
Мне кое-как удается сесть и выдавить несколько звуков из сухого обожженного горла. Зачем она меня трогает? Почему Исольда ей позволяет? Почему никто не дерется? Это, конечно, глупость, но вообще отрадно, что никто не пытается друг друга прикончить. Во мне не осталось ничего, чтобы биться, — ни причин, ни сил.
— Я в п-порядке.
— Конечно ты в порядке! — с сарказмом влезает Рейз. Зрение постепенно проясняется. Он стоит в паре метров от меня: руки сложены на груди, блестящие сапоги покрыты грязью. Моргнув, я осматриваю себя.
Ох.
Рукава и само платье обожжены и изорваны, будто меня драл зверь с горящими когтями. Через дыры видна нижняя рубашка — целая в стратегически важных местах, но к носке все равно уже не пригодная. А дальше — хуже: по всей длине рук, там, где кожу не закрывала ткань, краснеют тонкие рельефные пятна, узорчатые, как листья папоротника.