Сцепив пальцы, врач поднимается.
— Сейчас перерыв, потом возьмем у вас анализ крови.
— Забыла сказать вам, что выхожу замуж.
— Поздравляю.
— Он говорит, что любит меня. Я перееду к нему в деревню. Там нет трамваев — наверно, это поможет.
— О, безусловно.
Теперь пациентка накидывается на меня, тычется в нос заплаканным лицом и так надсадно жалуется, словно рассказывает о грабеже, пытке и убийстве. А это и есть грабеж, пытка и убийство. Ужасный невидимый душегуб может взяться за свои бесчинства в любой момент, он не отпускает ее из своего дома, убеждает ее в том, что она сошла с ума, и никто не спешит ей на помощь. Жестокий мир.
Сбегаю вниз по лестнице. Нет, белые сети — это не арт-объект. Они вполне реальны. Препятствуют попыткам самоубийства.
Когда соседке захотелось позаимствовать у меня швабру, она подступила ко мне с заискивающим «пожалуйста», а отступила с каскадом «благодарю». Ее «ничего-ничего» глубоко задело меня, словно я была не в силах дать того, что просит сердце, — не говоря уже о том, что у меня не водилось швабр. Впрочем, она ни разу не приходила, чтобы о чем-либо попросить. Это мне только пригрезилось. Не могла же она признать, что у нее, хозяйки дома, не оказалось швабры.
«Ничего-ничего» раздавалось отовсюду. Вгоняло меня в тоску, становясь преградой между мной и местными. Достаточно плотнее прижаться друг к другу, и избитым фразам некуда будет встрянуть. Вольготно они чувствуют себя только в формальной пустоте. Куда подевалась благодарность? Ее обескровленный двойник восторжествовал над ней. Даже младенцев воспитывали весьма культурно:
— Пожалуйста, прекрати!
«Ничего-ничего» — елозящая швабра, стирающая границу между добром и злом. С этой магической, якобы умиротворяющей формулой обращались даже к врагам. Нежеланного гостя с превеликим сожалением и глубоким уважением письменно посылали куда подальше.
Некоторые страдали манией приветствий и здоровались со всеми, куда бы ни пришли: в баню или в лес. «Привет» не становилось первым камнем, предвещающим камнепад. Произносивший «привет» не испытывал страстного желания сблизиться. Если кто отваживался бросить в ответ словечко собственного производства, то оно воспринималось как нога, вставленная в закрывающуюся дверь. «Привет» был как раз висевшей на этой двери табличкой «Не беспокоить!». И мне, безграмотной, понадобились годы, чтобы прочесть эту пару слов. А они были ключом к моей новой родине. Ключом, не включавшим в общую игру.
Местные не ведали, что жизнь — это борьба, им хотелось видеть кроткую соотечественницу, которая на любое замечание непременно пробормочет «простите». Если они кого-то нечаянно задевали, то умоляли о прощении. Именно так я впервые обнаружила в них зачатки страстности. Может, они поэтому так часто и так охотно просили прощения? Просьбы о прощении действовали, как кондиционер для белья. Они придавали человеческим отношениям мягкость. В наиболее выгодном положении оказывался тот, кто перестраховывался заранее: «Здравствуйте, простите!»
Вместо «закрой окно» слышалось «простите, не затруднит ли тебя, не будешь ли ты столь любезен и не прикроешь ли, пожалуйста, окно? Ты очень добр, большое спасибо, хороших выходных». И нельзя было просто выслушать эти докучные словоизлияния, надо было ответить «спасибо, и вам того же». Любое отклонение от нормы шокировало граждан и настраивало вежливых против меня.
Как же роскошно здесь жилось! Для повседневных нужд использовался богатый сослагательными наклонениями придворный язык. У нас личное неподобающим образом вторгалось в общественное, а здесь официоз норовил оттяпать последний кусок личной жизни. Впрочем, такой расход сослагательных наклонений не оставлял сил для более высоких нужд. Когда меня тянуло ввысь и я, экономя силы, говорила «закрой», согражданам слышался приказ: «Стреляй!» Армия еще оставалась первозданным оазисом, не подхватившим поветрие дипломатического языка.
В предбаннике мы надеваем желтые полиэтиленовые халаты и резиновые перчатки. Завотделением натягивает на меня плотную маску с дыхательным фильтром. Потом мы входим в палату, в которой воздух фильтруется круглые сутки. Несмотря на это, каждый год заражаются несколько служащих. Мы останавливаемся на большом расстоянии от маленького истощенного человека. Это и есть опасный монстр, запертый в клетке ради нашей защиты. Одиночное заключение настроило его на добродушный лад. Неделю назад он объявился в лагере для беженцев. На родине он заразился от бывшего заключенного с открытой формой туберкулеза.