— И не возвращайся!
Настоящая драма отцов и детей. Я, разумеется, выбрала сына, у нас обоих были такие отцы, и мы почти сдружились, только вот сын провозгласил мою диктатуру Царством добра. На мне появилось политическое клеймо, я стала предательницей, бежавшей из его утопии. Чтобы стать достойной его любви, мне следовало заболеть амнезией. Я только начинала открывать блага демократии, а он строил закрытую систему. Ему важна была не реальность, а неповиновение отцу. Черно-белые миры. Мой цветной жизненный опыт оставался без дела.
Я узнала о молодом человеке, который скрывался под псевдонимом «Цорн»[3]. Он написал книгу, где свел счеты с Золотым побережьем[4], с холодностью его обитателей. Нелюбовь стала палачом, готовым убить его, писал он. Он восстал против смертного приговора, который вынес ему рак. Еще надеялся, что если перечислит испытанные муки, то вылечится. Его звали Ангст, но как Цорн он описал свое детство и юность среди возмутительной нищеты богачей. Книга сбила меня с толку. Местный разоблачал радикальнее чужака. Мои расплывчатые мысли он формулировал донельзя болезненно и ясно. Цорн напрямую связывал Золотое побережье с раком. Вселил в меня смелость пойти дальше робких нашептываний. Безжалостного критика не бросили в тюрьму, а прикончили иначе. Мне было все равно, действительно ли его побережье расправилось с ним. Цорн полагал, что его палачами были богачи. И заявил об этом открыто. Мрачный Цорн прояснил мне мои взгляды. Его гнев принес мне счастье.
Проникая глубже в самую суть страны, я поняла, что здешний способ сохранять дистанцию, что бы ни случилось, вызывал во мне не только болезненные чувства — болезнь не прижимали к сердцу и не лелеяли в постели, как у нас, на нее не жаловались как на некий диктаторский режим, белые пилюли не проклинали и не превозносили. Не сливались в родном и уютном симбиозе с любимой болезнью. Болезнь не считали перстом судьбы, природной стихией или Божьей карой. Столь напыщенные слова не вызывали здесь сочувствия. Нельзя было властвовать над другими с помощью болезни. Болезнь оставалась неказистой согражданкой, ее величие ограничивали так же, как любую абсолютную власть. Ее разлагали на составляющие под микроскопом мысли. Она сжималась до равноценной компаньонки, с нею отправляли в путь, снабдив несколькими ободряющими советами. Моя головная боль шла рядом со мной, и мне хотелось разгадать ее тайный язык.
Та самая стена, о которую я так часто билась, оказалась моим спасением. Культура ограничений все время отказывалась сливаться со мной. Уязвленная, я бежала во внутренний мир, чтобы сохранить свою личность. На улице не происходило никаких волнующих переворотов и катастроф, требовавших моего участия. Я культивировала внутренние волнения. Вдруг мне стал ясен смысл слов одного здешнего автора[5]: «Будь человечным, держись на расстоянии». Из этого расстояния я могла извлечь собственную пользу и не должна была ассимилироваться. С тех самых пор я перестала чувствовать себя насильно выданной замуж за чужую страну. Предпосылкой тому была способствовавшая размышлениям дистанцированность. В прохладной тени, отбрасываемой стеной, стояла школьная парта, я усердно училась за ней и обрела собеседников. Я больше не зависела от того, принимают меня или нет. Сохранив свою бурную манеру общения, я использовала ее лишь там, где ее ценили. Иногда пускала, а иногда останавливала потоки. Мой трон возвышался в здании над плотиной.
— Зачем моему сыну школа? Мужчина должен уметь стрелять, азбука ему не нужна, — глумится отец.
Молодая психолог ведет себя рассудительно, проявляя понимание всего человеческого. Потом быстро поворачивается к юноше:
— Ты избиваешь других учеников. Школа подала ходатайство об отчислении.
Пятнадцатилетний парень прикидывается утомленным. Такова его роль в присутствии отца. Оживленность была бы посягательством на отцовский авторитет. Сын вместо силы выбирает благоразумие — качество, приобретенное на чужбине.
— У меня проблема. Если я не отвечаю на оскорбления, то меня преследует чувство, что я не ответил. Облегчение наступает только после драки.
Психолог мягко убеждает:
— Коучер ненасилия научит тебя нашим правилам.
— Я знаю правила и хочу научиться отвечать, не нарушая их.
Отец проникается недоверием. Сын легко и бегло разговаривает на чужом языке, слишком умно, слишком мягко, он становится частью этой страны и отдаляется от родины предков. Сын становится полем боя, на котором родовая клика сходится с современностью.
3