Отец выдвигает боевую пушку:
— Здесь мы — беженцы, люди третьего сорта. Мы много лет дожидаемся решения миграционной службы. Разве это уважение? Вы с вашей политикой беженцев виноваты в агрессивности моего сына.
— Ноу вашего сына есть хорошие шансы окончить школу и овладеть какой-нибудь профессией.
— Профессия — это не главное. Мужчина должен уметь постоять за себя и, если надо, погибнуть.
С таким папашей каши не сваришь. Он и язык не учит, и работать не собирается. Только пыжится, завоевывая пространство, в котором не может ужиться мирным путем.
Психолог увязает в формальной вежливости:
— Вы согласны с тем, что мы запросим коучера для вашего сына?
Отец воспринимает этот вопрос как проявление слабости и произносит еще более гневную и наглую тираду.
Мне бы поскорее убраться отсюда, и я перехожу к действиям:
— Конечно, согласен. Дайте ему документ на подпись.
Отец подписывает и грозится:
— Я своего сына никому не отдам!
Год спустя гнев сменяется депрессией, которую переводить приятнее. Тоской, старшей сестрой гнева. Хотя враждебность по-прежнему остается:
— Из-за вас я сломался, так помогите же мне встать. Дома я был свободным человеком, а здесь все говорят мне, что делать.
— Выучите язык, начните работать, и вы снова станете свободным, — даю я ему простейший совет из брошюры по интеграции.
Его прямолинейный протест неприятен мне и слишком уж хорошо знаком.
— Вам легко говорить, у вас есть сила воли.
Лишившиеся языка иностранцы любят проявлять слабость. Ревностно отстаивают свое единственное достояние. Чем больше сил они видят во мне, тем активнее стараются урвать себе кусочек. Жалуются и жалуются. Под конец они просят дать им номер телефона. Двум самым дорогим беженцам я таки дала его, хотя правилами переводческой деятельности это запрещено. Якобы ради нашей же безопасности.
— Нам надо приспосабливаться, — говорю я мужчине и пугаюсь собственных слов.
Сколько раз я слышала это от местных, и как бесилась.
— Я — ветеран войны, и вы могли бы это понять. Но вы уже на их стороне.
— Напрасно вы ищете курорт. Здесь реальная жизнь.
Во время одного мероприятия я разоблачила лживые хитросплетения политика. И оказалась на скамье подсудимых по подозрению в клеветническом брюзжании. Но это уже было не брюзжание, оно давно переросло в хорошо аргументированную критику. Из смутных подозрений я научилась выстраивать прочный дом убедительных доводов, камень за камнем. Судья проходила по пунктам обвинения так, словно поднималась с одного этажа на другой. После чего вынесла оправдательный приговор, освобождая меня от подозрений в клеветничестве. Я страстно полюбила ее строгость, приверженность фактам, высоко оценила стиль, который прежде повергал меня в уныние. Мне казалось, что под ее строгостью таится безграничное тепло. То была ясная и благотворная строгость, развеивающая лживые миражи. Судья от имени общества признала мою правоту в развенчании лжи обвинителя и дала мне право изобличать любую ложь. Поскольку это необходимо для демократии. Мое брюзжание стало опорой демократии! В образе судьи я полюбила ту страну, где научилась придавать брюзжанию твердую форму. Кредитов здесь не выдавали, зато награждали за достижения. Благодаря своему достижению я натурализовалась в этой страны взрослых. И выросла сама. В зале суда, в ритуальном процессе выбора между правдой и ложью я обрела отчизну. Родину мне пришлось покинуть, но она продолжала жить во мне, я никогда ее не теряла[6]. Я оставалась дочерью своих родителей — помесью, продолжавшей смешиваться.
Я уже давно перестала ходить в трактир «Два швейцарца», где мои земляки делились последними новостями. Мне не хотелось слепо заходиться в чувствах и отключать разум, претили интриги. В этом мирке было принято оглядывать землячку с головы до ног. Наше главное наследие — шутки, насмешки, ирония и сарказм — вменялись в обязанность. Да и у черного юмора были свои железные законы, которым землячке полагалось подчиняться. Смех, одежда, стиль — вот по каким критериям определялась принадлежность к национальной сборной. Я никогда их целиком не устраивала. Неужели мне стоило чувствовать вину из-за их вечных упреков, считать каждый новый шаг отречением от корней? Мне было легче с чужестранцами, их порядков мне можно было не соблюдать. Они ценили любое проявление симпатии, потому что не могли притязать на него. С чужестранцами я сама становилась приятно чужой.
6
Здесь автор разделяет Vaterland («отчизна», «страна отца») и Mutterland («родина», «страна матери»).