– А что на трудодни так мало получила, Онысько? – интересуется баба Васька. – Вон Катерина десять мешков привезла.
– Десять говоришь?
– Сама видела.
– Ничего не спутала? У Гришки в журнале восемь записано.
– Я хоть и не грамотная, а считать умею. Говорю тебе десять.
– Ну, вот теперь и посмотрим, чья возьмет, – лукаво щурится Анисья, что-то недоброе замышляя в уме.
– Ты это про шо? – косится на нее баба Васька.
– Та так, ни про шо.
Рано утром Кузьму Авдоновича разбудили незнакомые голоса, доносящиеся с улицы. Он приподнимается на кровати и глядит в окно. Видит во дворе участкового милиционера и рядом с ним двоих оперуполномоченных в синих лампасах и яловых сапогах с высокими голенищами. Растерянная Катерина испуганно прижимается к дверному косяку хлева. Катц торопливо одевается, путаясь в штанинах, и выскакивает во двор.
– Ну, что, хозяйка, сама покажешь, где краденое зерно прячешь, – говорит участковый, – или искать будем?
– Так я же вам уже показала, что получила на трудодни, – чуть не плачет Катерина, – сами же видели восемь мешков.
– Видели, а где еще два спрятала?
– Так нет.
– А если найдем?
Начинается обыск. Ищут в коровнике, ковыряя палками в яслях для сена. Мычит испуганно корова, тычась рогами в стойло. Переходят в курятник, оттуда кудахча, выскакивают всполошенные куры. Лезут на чердак, ворошат сеновал, переворачивают все вверх дном в сенях, гремя крышками сундуков. Ничего не обнаружив, снова выходят во двор.
– А это что? – участковый показывает на небольшой стог сена под грушей.
– Се-е-е-но…, – еле шевелит побледневшими губами Катерина.
– Вижу, что сено. А что ж не убрали на сеновал?
– Не успели…
– Вот сейчас и поглядим, – ширяет в стог острой палкой оперуполномоченный. Из стога сыплется зерно. – Ну, и что теперь скажешь? Чего молчишь?
– Это я спрятал, – вырывается у Катца, – украл и спрятал.
– Кто такой? – хмурится человек в лампасах.
– Учитель. Здесь стою на квартире.
– Фамилия. Имя.
– Кузьма Авдонович Катц.
– Жид, что ли? Ну, собирайся, с нами поедешь…
Катц вытаскивает из-под кровати свой старый чемодан. Извлекает из него стопку аккуратно сложенного белья и перекладывает в портфель. Со дна достает кипу бумаг, несколько секунд смотрит на них в нерешительности, потом идет в хатыну и бросает бумаги в печку.
– Зачем? – Катерина сидит около печи, опустив голову и бессильно сложив на коленях руки.
– Пусть горят! Какой с них толк? – отвечает Катц, пошевелив кочережкой в печи.
– Зачем вы взяли на себя мою вину? Так не правильно. Нужно сказать им правду.
– Нет, Катя, – Катц садится на корточки, берет Катерину за руки и смотрит ей в глаза, – тебе детей поднимать, а я человек уже и без того пропащий…
В окно стучат.
– Поживее там! – кричит с улицы участковый. – Не задерживайся!
– Прощай, Катя! – Катц поднимается на ноги, берет свой портфель и направляется к выходу.
– Погодите! – Катерина сует ему в руки сверток. – Здесь еда. – Утерев накатившиеся слезы, целует учителя в обе щеки. – Храни вас Бог!
Солнце уже не греет опустевшие поля. Тронутые первой изморозью они кажутся обескровленными и бездыханными. Трясясь в кузове полуторки, Катц смотрит неподвижным взглядом в бескрайнюю голую степь. Есть ли где за этими горизонтами место, куда бы он устремился с радостью? Барух мечтал о Палестине. А он, Катц, о чем мечтал? У него не было никаких стремлений. Он нес в себе темную пустоту, вытеснившую всякие желания и страсти. Ему хотелось бы желать, пускай чего-то невозможного, несбыточного, требовать от жизни незаслуженного, вожделеть запретного. Дорого бы дал за всякое хотение, но в его сухостойной душе, как в бесплодном чреве, не зарождалось ни одного желания. Даже в его бесформенном чувстве к Катерине, возникшем скорее как благодарность за ласковое слово, не было никакого желания. Он и в помыслах не желал обладать ею. Не из чувства любви или жалости взял на себя ее вину. Нет. Здесь не было высокого мотива. Просто у нее было то, чего не было у него – желание жить, жить для кого-то и для чего-то.
Заглушая шум мотора, протяжно и нудно воет в степи ветер. Катц ежась от холода, расстегивает портфель. В портфеле аккуратной стопкой сложены беленькие носовые платки.
«Я давно уже умер, но продолжаю жить, как сухое дерево, в котором давно не бродит сок. Зачем цепляться мертвыми корнями за почву, если ничего уже не можешь из нее высосать? Ждать, пока тебя тюкнут топором или сам повалишься от ветра? Но это невыносимо…».