Не до смеха стало, когда к женщине, за сравнительно краткий промежуток времени, присоединились соседи. Да и случайные горожане, со снисходительным смешком проходящие мимо, вдруг обнаруживали, что ноги их подхватывают некий неслышный ритм, каблуки бодро тревожат дорожную пыль, а руки тянутся в стороны в самых неожиданных порывах. Пара дней - и весь город пал жертвой наваждения.
Охваченные болезненным весельем, люди высыпали на улицы, где пускались в безудержный, лихорадочный пляс, и не могли остановиться, покуда их ноги не стирались в кровь, а дыхание не превращалось в рыдающие всхлипы. Останавливались они лишь тогда, когда засыпали; но и это длилось недолго, ибо, упав от бессилия на пыльную землю, бедняги были обречены вскочить вновь, попав под лихой пинок собрата по помешательству. Казалось, они танцуют с самим Дьяволом, неустанно вертящим их в своих когтях. Только смерть могла успокоить их одержимые тела, и встречалась она вздохом облегчения, а меж остывающими телами продолжали кружиться, хохотать и бесноваться люди.
Не вполне ясно, какой именно поучительный эффект рассчитывал получить наставник, рассказывая подобные притчи на сон грядущий, но среди прочего наследник семьи Дерби приобрел продолжительный страх народных гуляний и бессонницу длинной в месяц. Стоило ему закрыть глаза, как воображение тут же рисовало ему жуткие лица с вымученными улыбками-оскалами, вытаращенными глазами и потом, струящимся по щекам, пока конечности несчастных продолжают конвульсивно дергаться, дергаться, дергаться, словно что-то, захватившее их изнутри, неистово вырывается наружу...
Многие-многие годы одно лишь упоминание "одержимости" воскрешало эти сновидения в его памяти. В конце концов, что даже приблизительно могло сравниться со вспышкой агонии, в которой абсурд неотделим от реальности, а нечто светлое и невинное извратилось до такой степени, что внушало парализующий страх?
Ну что же. Как оказалось, достойные соперники у этой картины все-таки были; ибо теперь, на девятнадцатом году своей жизни, лорд Гринт узрел совершенно новую, неизведанную прежде степень помешательства. И лицезрел он её в лице сельского священника, вздохнувшего при виде мертвого ребенка на руках отца с таким видом, будто ему протянули дохлую курицу.
- Я уже говорил вам, и не знаю, что мог бы добавить еще, - произнес служитель церкви со спокойной, несколько вымученной вежливостью - иными словами, тоном человека, склонного проявлять терпение, но уже ощущающего, как его запасы иссякают под натиском вопиющей неблагодарности. - Господь примет эту душу с распростертыми объятиями. Я больше иных желаю именно этого. Но, чтобы указать вашей дочери путь к Нему, вам самим следует отринуть...
- ЕЁ ОКРЕСТИЛИ!!! - закричал крестьянин. На лбу у мужчины вздулись вены, а губы дергались в необъяснимой гримасе, но даже задыхаясь и шатаясь, он продолжал зачем-то удерживать ребенка перед собой на вытянутых руках. Со стороны это выглядело так, будто он предлагал дар какому-то высшему существу в обмен на его милость. - В...в воскресный день...молитву читали...чан был...с водой родниковой, у нас за холмом родник бьет. Сказали - набрать полную купель, а я и набрал, сюда принес...вместе с угощением для настоя...ятеля...Мари, помнишь, ты ему испекла тогда...
Напрасно он обернулся к жене за помощью - она продолжала смотреть в пустоту, и только слезы неслышно бежали по ее мертвенно-бледным щекам.
- Я не отрицаю самого ритуала, но все это - детали, а не суть, - мягко перебил его священник. - Вы думаете не о том, о чем следует. Боль утраты застилает вам глаза, и вы не слышите моих слов.
Лорд Гринт всерьез засомневался, глаза и уши его не обманывают.
- Он сумасшедший, - произнес он вдруг, поворачиваясь к Жану.
Морель-младший стоял по правую руку от коня лорда, ухватившись рукой за стремя, и смотрел на своего друга в упор; выглядел он так, будто в его голове только что взорвалась пороховая бочка. Юный шпион, раскаленный негодованием до предела, словно сунутая в печь кочерга, почувствовал себя несколько свободней. Значит, Жан-таки соизволил открыть глаза, и он - не единственный свидетель этой пляски на костях человечности.