- Здешняя погода…
- Мы говорим не о погоде, - прервал Генри. – Ее участие в нашем диспуте и без того понятно. Она отвратительна.
- Как будет угодно, милорд. В таком случае…ваша одежда…
- Моя одежда вызывает у вас недоумение своей неуместностью, – Генри заботливо оправил рукава камзола, продолжая прожигать француза взглядом, полным самого оскорбленного достоинства. – И вы дивитесь тому, как все эти ленты, как этот шелковый пояс с отсрочкой может ставиться выше пресловутого удобства. Иными словами, я кажусь вам франтом и самодуром, тешащим свое самолюбие дорогими тряпками?
- Милорд! Да откуда же вы…
- Что же, мне крайне приятно, что вы такого мнения о моей персоне. А вы! – тут он повернулся к надсмотрщику, который усердно изображал каменное изваяние, одно из отличительных особенностей которого - немота. – Вы, полагаю, разделяете мнение своего соотечественника?
- Никоим образом не могу с ним согласиться, - для пущей убедительности реплика сопровождалась решительными поворотами головы.
- И по этой причине вы все время молчали? – снисходительно заметил Генри. - Сударь, я не прошу заглядывать мне в рот, это меня не развлекает. Научитесь иметь свое собственное мнение, это может быть полезно. И впрочем, - тут лицо англичанина приобрело выражение возвышенной печали, - просто, чтобы вы, господа, это знали: не очень умно так отзываться о нарядах, когда ваш собственный король возвел костюм – а точнее сказать, его элегантность, - в эталон, которому должен следовать каждый. Очень, очень дурно со стороны его подданных считать, что такой великий монарх, достоинства которого даже я признаю, занимается каким-то самодурством.
- Пресвятой гроб Господень! – воскликнул секретарь, окончательно теряя хрупкую нить разговора. – Да когда мы говорили о нашем короле?
- Вот вы и Бога сюда приплели, - поморщился лорд Генри. – Не поминайте его имя всуе, оно тут ни к чему.
- Но ведь…вы…нет, послушайте! – секретарь взмахнул руками. Надсмотрщик еще раз попытался пнуть его, и, по обыкновению, опоздал.
- Су-у-у-у-у. Дарь. Я ничего не собираюсь выслушивать от человека, говорящего со мной в подобном тоне. Это непозволительно и для людей одного со мной ранга. А уж от вас! Увольте!
- Но вы ведь не слушаете, что… - слабо запротестовал секретарь, тут уже надсмотрщик перебил его.
- Прошу извинить моего подчиненного, - что-то в тоне голоса говорило о том, что по возвращении подчиненного ждала куда менее светская и добродушная беседа, вероятно, с привлечением хлыста. - Что поделать, юность! Пылкий нрав порой затуманивает в его голове понятия о поч-ти-тель-нос-ти, - француз покосился на своего секретаря так, словно надеялся впечатать это слово ему на лоб, как клеймо. - Он лишь хотел сказать, что наша скромная прогулка нисколько не походит на официальное событие. На коих ваша милость, я убежден, является желанным гостем. Стало быть, вы не нарушите никаких церемоний, если позволите себе некоторую…
- Да будет вам известно, - высокомерно перебил его Генри, - что я не отношусь дворянам, позволяющим важности события диктовать свой туалет. Мой внешний вид всегда отвечает одному требованию – я не должен испытать стыд в случае, если из-за вот этих деревьев, - небрежный жест в сторону рощи, - вдруг покажется королевский кортеж. И при том не важно, с какой вероятность он там появится! Понимаете ли вы это, любезнейшие? О нет, дело тут отнюдь не в удобстве, дело в лице, господа! Лице дворянина, который не может себе позволить даже малейшую поблажку, пребывая в обществе. Не имеет значения, насколько незнатном или незначительном!
"Любезнейшие" французы с посеревшими лицами опустили головы. Они понимали лишь то, что прежде слишком мало ценили уют домашнего очага. Но лорд Генри, внезапно сменивший гнев на милость, только хмыкнул и впился шпорами в бока лошади.
- Нам надо поторопиться, если мы хотим вернуться до темноты, - мягко заметил надсмотрщик.
- Ну разумеется, - последовал незамедлительный ответ, - в противном случае вам, господа, придется остановиться где-нибудь поблизости и отужинать со мной. А я не хочу обременять вас необходимостью делить со мной трапезу – а то, не дай бог, вы будете заглядывать мне в рот так пристально, что я подавлюсь.