На миг, на кратчайшее движение век царила тишина. Ких Дару Кредо уже понимал, отчего ему все еще приказывают становиться перед Йавениром без оружия. Имей он хотя бы кинжал…
– Да, Отец. Это честь для меня.
– Я знаю. Иди готовься к битве.
Нет. Только не это. Не делайте этого!
Формируйте Каменную Стену, или Свернувшуюся Змею, или даже Рогатую Городьбу, но не Цветок, не Мертвый Цветок!
Кей’ла дернулась так, что затрещала тренога, а боль прошила пленницу снизу доверху. Она крикнула коротко, но никто – даже ее стражники, занятые наблюдением за силами кочевников, – не обратил на это внимания. Не могла она оценить, сколько всадников вышло в поле, казалось ей, что одних сахрендеев – с полсотни тысяч. Встали перед своим лагерем шеренгой на две-три мили, сели на оба холма, между которыми находились подходы к реке. Слева стояли кочевники Дару Кредо, а далеко за ними – серебристо-золотая стена Наездников Бури. Такие силы се-кохландийцы не выставляли в одном месте со времен великой войны с империей. Но все равно… Не Мертвый Цветок!
Воздух наполнял несмолкаемый рев:
– Аг сайе!!! Аг сайе!!! Аг сайе вара-а-а-а!!!
Даже вызов орали они на своем языке, и казалось, что сам купол неба, покрытый бледно-серым заслоном высоких туч, трясется и колышется в ритме боевого рева:
– Аг сайе!!! Аг сайе!!! Аг сайе вара-а-а-а!!!
Кей’ла опустила лицо – когда б смогла, то заткнула бы уши. Но не могла. Было больно. Больно так сильно, что прошлые часы ей казались лишь ласками. Теперь уже не помогало медленное дыхание, раны рвало то острой, то тупой болью, в животе что-то давило, тянуло вниз, словно желая вырваться наружу.
Она сперва взглянула на свои ноги, потом на черную лужу внизу и только после – на лежащую рядом голову. Та моргнула ей уже дважды – а может, ей так лишь показалось? Это было быстрое моргание, а что она знает об отрубленных головах? Может, они и моргают от скуки? В конце концов, непросто сделать хоть что-то, когда нет тела, рук или ног, когда нельзя почесаться или уйти, и приходится лежать там, куда тебя запинали, – и моргать. Распухший язык наполняет рот, а потому она не может прищелкивать, или улыбаться, или даже говорить – это было бы сложным без легких и гортани. И…
– Ты сходишь с ума?
Старший из стражников развернулся внезапно, прошипел что-то резко и выдвинул перед собою копье. Женщина, произнесшая эти слова, отреагировала не более чем взглядом, какой дарят зарвавшейся псине, а когда тот, явно озадаченный, опустил оружие, она обронила несколько слов на гортанном языке. Он гавкнул в ответ коротко и отвернулся.
– Ты таращишься на эту голову и улыбаешься ей – это признаки безумия.
Кей’ла подняла лицо и взглянула в черные глаза. Саонра Вомрейс, уэнейа… жена того чернобородого убийцы. Сидела на пятнистой кобыле всего в нескольких шагах от треноги и смотрела на пленницу равнодушным взглядом.
– Уб… бийцы… пре… датели… – Кей’ле едва удалось это прошептать, и, должно быть, та не поняла, поскольку даже не моргнула.
– Мы готовы к битве. Не желаем ее, но пойдем, чтобы биться во славу Отца Войны, потому что вы, трусливые любители лошадей, смердящие замарашки, вернулись, хотя никогда не должны были этого делать. Мои братья и сестры погибнут, я же не чувствую ничего, кроме скуки и легкой печали. Я – Говорящая-с-Духами, но те еще к нам не добрались, резные столпы пока мертвы, оттого я не понимаю, откуда это чувство. Я должна вас ненавидеть и презирать, но уж поверь мне – не могу. Завтра мы убъем вас, а после, когда прибудут остальные, раздавим один за другим прочие лагеря, а наши шатры наполнятся добычей. Я должна радоваться этому, но тоже не могу. Полагаешь, что добыча будет достаточной расплатой?
Расплатой? Расплатой?!
Кей’ла дернулась так, что затрещали ремни, повернула голову и сплюнула под копыта пятнистой кобылы:
– Убийцы!
Старший стражник, искоса за ней наблюдавший, фыркнул коротким смешком, тотчас оборвавшимся, когда женщина соскочила с седла и в несколько шагов оказалась перед Кей’лой. Раскрыл рот, словно желая протестовать, но промолчал.
– Убийцы? Если бы вы сюда не пришли, мы не должны были бы вас убивать, – зашипела Саонра. – Сплюнь еще раз, и я лично прослежу, чтобы ты не умерла еще десять дней. Ну! Давай! Плюй!