И тогда Кей’ла поняла, что ночью ее братец все же возвращался, поскольку теперь оба ее стража были прислонены к жердям – словно дремали. Вернулся, прислонил их к треножнику и снова ушел.
Она прикрыла глаза, чтобы не заплакать.
Трусы умирают в одиночестве.
Зато боевой лагерь Дару Кредо взорвался боевыми криками и отчаянными причитаниями.
Война – мать двух песен.
И только среди сахрендеев царила тишина. Эти убийцы вот уже какое-то время сражались, атаковали фургоны, поджигали их, штурмовали, захватывали или бывали отбиты, но не кричали радостно и не жаловались равнодушному небу. Шли в бой, а потом возвращались, частично на своих двоих, частично – поддерживаемые товарищами, после чего их замещали другие отряды. Мертвый Цветок – это тесно стоящий лагерь, нет никакого смысла бросать на него целую армию. Кроме того, большую часть работы делал огонь, и сомнительно, чтобы в битве они потеряли больше пяти сотен человек.
Воспоминание о том, как сильно она желала увидеть их шатры поваленными несущимися колесницами, а самих их – в плаче и вое бегущими в сторону реки, казалось Кей’ле нынче неисполнимой мечтой. Этого никогда не могло случиться – колесницы и фургоны против конницы. Но даже сейчас, когда все от горделивых мечтаний до высокомерных планов оказалось просто смешным, ее родичи даже не думали о том, чтобы сесть на лошадей! Что с того, что они не умели, – Дер’эко тоже не умел, а поехал!.. Дерево завибрировало сильнее, будто один из мертвых стражников принялся беззвучно хохотать.
Дураки! Дураки! Дураки!
Она бы удивилась этой своей вспышке, если бы имела силы удивляться. Словно в тот миг, когда Кей’ла утратила связь с собственным телом, что-то раскрылось в ней – некая бездна, откуда вглядывались в нее голодные глаза ужасающих тварей, а их чувства мешались с ее собственными в ее голове.
Кей’ла открыла глаза, когда ветер бросил ей в лицо вязкий запах сожженного дерева и кожи, приправленный тошнотворной вонью обуглившегося мяса и горелых волос.
Лагерь Нев’харр уничтожался спокойно и методично, словно был это не бой, а спланированная страда. Жереберы беспрестанно метали в него чары – на этот раз с дальнего, более безопасного расстояния и под прикрытием сильных отрядов конницы. И что с того, что кое-где колдуны Фургонщиков им сопротивлялись? Она видела землю, тронутую заклинанием: как та вспучивается и ослабляет чары се-кохландийского шамана, видела группки призрачных созданий, будто духов, рожденных из самого дыхания Владычицы Льда, которые бросались и сталкивались с волнами жара. Колдунов было мало, они могли сдержать лишь каждую четвертую или пятую магическую атаку. Тем более что жереберы чувствовали себя все смелее.
Где-то за полмили от нее остановился один из них. Примерно с сотню всадников окружали маленького мужчину в серых одеждах, что неловко сидел на гнедом коньке. Человек тот сделал несколько жестов, воздух вокруг него заволновался, а потом понесся вперед, укладывая волной жара высохшие травы. Черная полоса с тлеющими краями мчалась в сторону повозок, постепенно расширяясь; ударила в деревянные борта, которые мгновенно задымились и потемнели. Конь колдуна стоял, окаменев, даже не вздрогнул, когда тот легко соскочил на землю и подбежал к другому жеребчику. И только тогда конь завалился вперед, на ноздри, живот его вспух, словно мех, наполненный воздухом, шкура задымилась, он пытался заржать, но жалоба его потонула в вылетающей изо рта волне черной крови. Один из всадников набросил аркан на заднюю ногу несчастного животного и потянул его, все еще подрагивающего, к лагерю Дару Кредо.
У кочевников ничего не пропадало зря.
В один момент Кей’ла поняла, отчего ее сородичи так ненавидят жереберов. Будь у нее свободны руки, имей она лук или арбалет, хотя бы нож!..
Эмоции были дикими, будто не ее, – они ломали ее равнодушие, Кей’ла в бессильной ярости протянула руку к удаляющемуся отряду, не чувствуя боли разрываемого тела, и закричала.
Это был безумный вой, орала она не своим голосом – голосом тысяч людей, мужчин и женщин; деревянные жерди треножника пульсировали в ритме ее крика, рождая лица, все новые и новые, накладывающиеся одно на другое; глаза уходили на губы, губы закрывались и вспухали носами, которые вдруг посверкивали гладкими зеницами. Вытянутые вперед ладони тоже начали вспухать, пальцы почернели, из-под ногтей полилась кровь.
Ничего не случилось.
Жеребер не вспыхнул огнем, не взорвался дождем крови и костей – даже не оглянулся. Голос ее утонул в шуме битвы, сделался лишь еще одним аккордом военной песни, наполняющей окрестности.