Голоса были слышны так ясно, что я сначала подумал, что кто-то незаметно вошел в камеру. Но нет, я по-прежнему был заперт в одиночке, а разговаривали в коридоре. Странно.
– …Притащили сегодня одного щенка породистого.
– Что натворил?
– Говорят, измена государству.
– Правда, что ли?
– Да не, не думаю. Мало ли что эта мелкота по дурости болтает. У меня дочка – и то… В каждом, что ли, измену искать? Выпороли б мальчишку без особой огласки да родителям на руки сдали, чтоб дальше сами воспитывали. Так нет, он в амбицию: я, мол, достоверный вурд и требую королевского суда. Тут уже сам канцлер заинтересовался.
– И что?
– Известно что, Хегли Секъяр из когтей никого не выпустит. Вот уж точно коршун, клюв железный. Королевский суд, не королевский, а если докажут измену, все равно повесят.
– Не, вурдов не вешают – расстреливают.
– Будто ему, или родителям, или кто у него там от этого легче будет. Если останется еще к моменту казни что расстреливать. Одна надежда, сообразит парнишка сразу покаяться, а то и заплакать.
Собеседники за стеной еще повздыхали многозначительно, поцокали языками и удалились.
Что происходит? Меня уже постигло описанное во многих книгах безумие узников? Или же уподобился злодею из назидательной повести, которого голос матери убеждал покаяться? Камера, в которой прекрасно слышно все, что происходит в коридоре? И стражники, не нашедшие лучшего места, чтобы посудачить о заключенном, кроме как у ее двери?
Ой, до чего же ловко все устроено! В холодной маленькой камере рано или поздно устанешь и прислонишься к стене. Удобнее всего именно к этой, где устроен тайный послух. Устроен так, что до заключенного в нужное время доходит все, о чем говорят в коридоре. Упрямому узнику, можно сказать, несомненное указание дают, как вести себя дальше, чтобы не усложнять жизнь себе и людям.
Извините, хессе, но у меня родная сестра главный прознатчик.
Догадливость моя, однако, никакой пользы не принесла. Так и стоял, опершись о стенку, пока не открылась дверь и некий хмырь не вручил мне поднос со скудным обедом (ужином?), а потом приволок тощий тюфяк: хочешь – ложись на него, хочешь – сверху укрывайся. Этому старому мешку, набитому шерстью до того свалявшейся, что по жесткости постельная принадлежность мало чем отличалась от каменного ложа, я обрадовался больше, чем самому желанному подарку на праздник Нюсне. Быстро расстелил его и лег. Хорошо-то как… Но долго блаженствовать не пришлось. Явился все тот же хмырь, без особых церемоний поднял меня и за шиворот поволок на допрос.
Как-то раз, еще в первый месяц самостоятельной службы в качестве хрониста, я сдуру влез в допросную камеру. Пробыл там ровно три минуты – столько понадобилось Оле Свану, чтобы заметить, дошагать до меня и, ухватив за плечи, легко переставить через порог. Тогда я не успел ничего толком разглядеть, хвала Драконам и капитану Свану. Жаль, что я понял, какое это было благо, только сейчас.
Допросная палата Арахены была очень просторная, но с низким потолком. Он давил сверху, будто каменная плита в гробнице на Птичьем острове. Светильники на стенах располагались так, что светлые зоны чередовались с затемненными, где ничего нельзя было разглядеть. Словно в лабиринте: беги куда хочешь, все равно не вырвешься. Тюремный упырь выпихнул меня почти на середину зала, и я показался себе маленьким, как мышь в сундуке, но, в отличие от проворного зверька, не видел ни одной лазейки, ни одной возможности удрать и спрятаться.
– Обернись.
Хельга как-то говорила, что каждый человек перед важным для него разговором специально или бессознательно продумывает для себя ход беседы: что сказать, что сделать, с каким лицом, какую интонацию придать голосу и как отреагирует на это собеседник. Сбить подозреваемого с намеченной роли, удивить его чем-нибудь неожиданным – и допрос пойдет гораздо легче. Толстячок-добрячок в роли прознатчика на первых порах сможет выяснить гораздо больше, чем ожидаемый жуткого вида костолом. А уж скольких подснежников озадачила и быстро расколола бледная худосочная девица хесса Къоль!
Человека, смотрящего на меня сейчас, вероятно, назначили вести допрос из тех же соображений. Мужчина Хельгиных лет или чуть постарше. Лицо красивое, живое, человеческое: ни зверских гримас, ни нарочитого отсутствия эмоций. Судя по золотистой коже и черным волосам, или сам с Южной Дуги, или кто-то из недавних предков оттуда.
Сто двадцать лет назад из глубин Белого Поля вдруг вышел некий невиданный прежде народ. В отличие от кочевников, держались пришельцы мирно и уважительно. Расспросив жителей приграничья, отправили к королю посольство с просьбой разрешить им поселиться в его владениях. Про прежнюю жизнь говорили, что обитали далеко на юге, откуда бежали, спасаясь от набежчиков, разоряющих их поселения и похищающих людей.
На новом месте южане прижились легко. Люди как люди, только мастью от светлых северян отличаются. Из-за непривычной интересной внешности их сперва охотно нанимали в слуги, а потом принялись брать в семьи. Среди тогдашней знати случился раскол: кто-то хотел непременно привезти жену или жениха для дочери, сестры с Южной Дуги, кто-то настаивал на том, что родниться можно только с соплеменниками. Через поколение споры утихли, а еще через годы подданные земли Фимбульветер смешались между собой настолько, что делить их на племена и народы не стало никакого смысла.
– Подойди.
С прознатчиком на допросе спорить можно. Даже долго, вплоть до истерики. А толку?
Истинник расположился за накрытым столом. Так занят, что и поесть иначе, как на службе, времени нет?
– Сядь.
В каталажке Гехта табуреты массивные, тяжелые, как осознание греха, никакому дюжему преступнику не удастся быстро поднять такой и огреть прознатчика по кумполу. Здесь же к столу придвинута самая обычная мебель, у Гудрун на кухне точь-в-точь такая табуретка. Даже тонкая войлочная подушечка положена на сиденье.
И от наличия в допросной палате этой милой домашней табуретки мне вдруг стало по-настоящему страшно.
Я сел на табурет, крепко сцепив пальцы, чтобы незаметно было, как дрожат руки.
Прознатчик, поглаживая короткую аккуратную бородку, разглядывал меня холодным змеиным взглядом.
– Мое имя Хегли Секъяр, я канцлер королевства. Лучше будет, если ты расскажешь о своей измене добровольно и быстро.
– Какой измене?!
Канцлер коротко кивнул, но жест его предназначался не мне.
Какой-то тип, похожий на оплывший по весне сугроб, явился из скрывающих угол теней, бесцеремонно ощупал мои запястья и, пробормотав что-то о том, что «дырки новые в ремне вертеть, чтоб затянуть», удалился.
Хегли Секъяр задумчиво постукивал пальцами по столешнице.
– Тебя в детстве моим именем пугали? – спросил он почти ласково.
Имя его было известно меньше, чем Харальда Секъяра, Зерцала Честности, легендарного канцлера, приходящегося Хегли дедом. Но и про внука толковали много, и не то чтоб с любовью. А иногда говорили, нет, шептались, что Фимбульветер правит вовсе не король Хрольв.
В чем же меня обвиняют, если за расследование дела взялся такой человек?
– В какой измене? – затравленно повторил я.
Канцлер снова кивнул. Ни к кому не обращаясь, просто соглашался с собственными мыслями.
– Хронист, – задумчиво протянул он. – Значит, руки и глаза.
И тут же стремительно выбросил руку вперед, ухватил меня за ворот камзола и пригнул к столу, одновременно сбросив крышку с одного из блюд, так что я почти ткнулся носом в лежащую на тарелке вареную рыбину.
– Глаза, – со значением повторил Хегли Секъяр.
Второй рукой он надавил мне на затылок, так что ни вывернуться, ни отстраниться не было никакой возможности. Ребро столешницы больно впивалось в грудь. Запах вареной рыбы, казалось, заполнил весь мир, сузившийся до кривой треугольной морды и вываренных белесых бельм.