— Ну да, мы по чаю, а они скрадут чё лишнего. — Взгляд промерзшего охранника заметался между сахаром и Татарченко.
— Скрадут, известное дело, — как мог подстраивался шофер, — да я-то не повезу. Я, как и ты, за народное добро. Пойдем, а то шибко холодно, ты ведь вятский. — Почти силой повернул он солдата и потащил к самолетному ящику, служившему сторожкой на въезде в склад. При этом он красноречиво показал рукой у себя за спиной Татарченко и его команде, чтобы грузили машину.
— Не, я с-под Глазова.
— Так это два лаптя от Вятки. А я с Вятки. Только давно уехал оттудова, а как услышал своих, прямо на душе радостно… — заливал шофер, бывший московский извозчик.
— Ой, господи, Женя, сынок! — кинулась на шею Мария Яковлевна, когда на настойчивые сыновние звонки открыла входную дверь. — Какой же ты стал взрослый, я тебя ведь не таким представляла. Думала, ты как был Воробышек, так и остался.
Еле справляясь от волнения с грубыми крючками его солдатской шинели, она засыпала сына вопросами, не дослушивая до конца ни одного ответа. Пока Женя мылся, мама все время говорила, бегая от умывальника в комнату, из комнаты в кухню, из-за чего Женя так и не понял, где сестры, как их житье-бытье, как мамино здоровье.
— Да что это я, — спохватилась Мария Яковлевна, когда они сели за стол друг против друга, — все говорю и говорю, расскажи теперь о себе.
Женя рассказал, что в Москве проездом, сегодня же уезжает, ее проведать отпустил его командир после отоваривания на складе. Мария Яковлевна всплакнула, когда узнала, что Васю не отпустили домой. Женя сказал ей, что стоянка краткосрочная и был приказ никому, даже москвичам, от эшелона не отходить.
Смешная мама, сокрушается, упрекает начальство: могли бы, мол, и Васю тоже взять на склад. Разве ей понять, что командиру Татарченко и Женя-то был не нужен, а просто по-человечески, учитывая его возраст, пошел командир на хитрость, взял в свое распоряжение паренька в город и отпустил повидать мать.
Так и не дождавшись, к своему и маминому огорчению, сестер, через час Женя собрался уходить.
— Одевайся, мама, проводи меня на Товарную станцию, может, удастся повидаться с Васей.
«Милые, дорогие сестрички, — начал писать Женя записку сестрам, пока мама одевалась, — я был дома, очень жаль, что не застал вас. Надо уходить. Мама все расскажет, Если сможете, то приходите на Николаевскую-Товарную по плану, который я здесь нарисовал. Крепко вас обнимаю, Женя».
Едва только вышли на улицу, Женя бережно взял мать под руку. «Господи, мой маленький Воробышек уже; взрослый мужчина».
— Вы едете на Восточный фронт? — спросила мама, когда они вышли на Краснопрудную.
— Нет, мы просто меняем аэродром, — мучительно искал сын в памяти город, который был бы одинаково далеко и от Западного и от Восточного фронтов, — будем где-то под… Ярославлем.
— Женя, ты никогда не врал, особенно мне, — покосилась мать на сына.
— А я и сейчас не вру, действительно не знаю, в какое мы место едем. Ты не волнуйся, как только мы прибудем, я немедленно тебе сообщу…
До вечера, когда было приказано отправить эшелон, Татарченко вместе с комиссаром успели поднять на ноги все тыловые инстанции вплоть до Всероссийского главного штаба и добились еще запасов горючего «на всю войну с мировым империализмом». Существенно потеснив людей, на платформе возвышался закутанный в брезент новый «Ньюпор-17», и по всему эшелону разместились восемнадцать бочек бензина и одна с касторовым маслом.
— Теперь у нас чистейший бензин, а не «смерть авиатору», — радовался Татарченко, подразумевая под этим спирт-сырец и «казанскую смесь», изобретенную из-за нефтяного голода старейшим летчиком Борисом Российским. От «казанской смеси» у летчиков после полетов болела голова, пропадал аппетит, а иногда начиналась рвота.
Плотной стеной подступающие громады домов, в хмурой вечерней мгле кажущиеся еще мрачнее, стали постепенно сменяться маленькими, такими же непривлекательными деревянными хатками с черными, как будто пустыми глазницами окон. Унылая картина человеческого жилья вскоре сменилась не менее унылой картиной опустевших, убранных полей, прерываемых перелесками.
Ночью где-то в поле долго стояли, из вагона в вагон передали приказ командира приготовить оружие, усилить наблюдение, так как в округе поднялся кулацкий мятеж. Никто уже не спал, прильнув к окошечкам товарных вагонов.
— Знаешь, — тихо шепнул Петр Жене, — мне кажется, когда поезд стоит, то находиться в вагоне хуже, чем в поле. Чувствуешь себя как голый на бугорке, не знаешь, с какой стороны за тобой наблюдают.