– Из замка Этеа за рекой, ты что, не знаешь? Отрубил ему пальцы. Ему, – еще раз повторил кабатчик, кивая на мертвеца. – Бродячему-то музыканту. Мальчик, дурень, сунулся в замок Этеа. Что он там забыл? Не первый раз миссоро Ангесто пальцы рубит… Кто, ему кажется, плохо сыграл, тому велит отрубить, и не все, а вот эти два, – кабатчик выставил большой и указательный палец. – Чтобы это… играть больше не мог. И дает денег на леченье и на первое время, пока бывший музыкант другую работу не найдет. Ты, Ремиро, видно, про это еще не слыхал, а вообще у нас всякий знает. Кто миссоро Ангесто нравится, того он богато награждает, говорят, может скрипку хорошую подарить и все такое. А гистрионы же как дети. Каждый думает, что уж он-то играет лучше всех. Вот и ходят к нему в замок. Иной, конечно, не пойдет, а потом все равно хвастается: «Я самому Ангесто Этеа играл, он меня за это золотом осыпал!» Вот и паренек, видно, за славой… что он, мол, у Ангесто играл… – кабатчик выпустил свою бороду и безнадежно махнул рукой: дескать, что еще скажешь?
Яромир тряхнул головой, точно его огрели дубиной. Он молча зашел в кабак. Жена кабатчика была там: кто-то должен оставаться с посетителями! Яромир поздоровался с ней.
– Дай мне вина, хозяйка.
В кабаке говорили о повесившемся гистрионе. Яромир выпил кувшин вина, почти не делая перерыва между кружками. На ум настойчиво приходили непримиримые слова мальчика-гистриона: «Я не прощаю миссоро Ангесто Этеа, пусть бы он мучился, как я сейчас». У Яромира кружилась голова, но он был только слегка хмелен и держался твердо. Он встал, снова вышел на двор. Тело еще не убрали. Паренек в лоскутной куртке все лежал у порога, с приоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, и одна ладонь у него была сведена судорогой, а другая замотана окровавленной тряпкой.
…Ночью кабатчик проснулся от стука в дверь. Он зажег фонарь, но со сна у него все плыло перед глазами. Ему стало страшно: уж не самоубийца ли явился!
– Кого там несет? – испуганно и сердито окликнул он.
– Открой, хозяин, это я, Ремиро, – раздался знакомый голос.
Яромир уже привык называть себя на совернский лад.
Кабатчик открыл ему и сунул фонарь в лицо. Яромир стоял перед ним бледный, усталый, с прилипшими ко лбу влажными прядями волос.
– Ты что? – изумился кабатчик, узнав бывшего кулачного бойца.
– Ты вчера говорил, что какой-то купец ищет гребцов для своей галеры. Где его галера? Как его найти?
– Ты в своем уме… – начал было кабатчик, но Яромир перебил его:
– Я убил миссоро Ангесто.
Кабатчик вытаращил глаза.
– Что смотришь? Ангесто Этеа, – повторил Яромир.
Яромир попал в замок Этеа так просто, как, наверное, можно попасть, только положившись на судьбу. Он переправился через реку на перевозе, прошел оливковой рощей и пешком подошел к воротам замка. Страже Яромир сказал, что он – скоморох с севера, который много слышал о милостях миссоро Этеа к бродячим артистам.
– А на чем ты играешь? – удивился начальник караула, видя, что у Яромира с собой нет никакого инструмента.
– На чем хошь, – сказал Яромир и про себя добавил: «На ребрах». – Что найдется у миссоро – на том и сыграю, а он мне за это пускай подарит домру или скрипку: свои-то я пропил.
– Вы, северяне, голову пропьете! – махнул рукой караульный: он почувствовал, что от Яромира в самом деле пахнет вином.
Его впустили в замок, а в коридоре перед самым покоем миссоро Яромир обогнал провожавших его двоих лакеев, захлопнул перед их носом дверь и заложил ее каминной кочергой… Пока лакеи ломились в покой, переполошив слуг и стражу, Яромир успел ударить миссоро Ангесто несколько раз, бросил его лежащим на полу, вышиб окно тяжелым подсвечником и выпрыгнул во двор.
Он одолел реку вплавь, понимая, что конная стража кинется вдогонку, и у перевоза его могут перехватить. Яромир надеялся сесть на корабль раньше, чем в Тиндарите станут искать высокого светловолосого северянина-скомороха.
После шести лет галер он сошел на берег в Оргонто. Ночуя под открытым небом, поглядел вверх и нашел созвездие Пахаря, северное созвездие, которого все эти годы не видел, прикованный на нижней палубе. Яромиру вспомнилась родная бродяжья песня:
Яромир подумал: пора возвращаться домой. Великая война должна застать его на родине.
Но до Даргорода путь был далек, а накануне последней войны деньги совсем обесценились. Сходя с галеры, он ссыпал в кошелек целую горсть монет, думая, что этого ему хватит надолго. Но за те годы, пока Яромир греб на галере, многое изменилось. Погода точно помешалась в преддверии гибели мира. Летом выпадал снег, солнечное утро обрывалось проливным дождем, налетал порывистый ветер, и град сбивал листья с деревьев, или начинал греметь гром. Перемены погоды губили урожай. Наводнения затопляли города, вздымались смерчи. У людей часто не поднимались руки на тяжкий труд восстановления. Все равно скоро Конец, зачем снова отстраиваться, не легче ли дотянуть поденщиной или хотя бы милостыней? На дорогах было не проехать из-за разбойников, в городах воровали подметки с сапог. Улицы переполнились нищими. Они не давали проходу, с криками и мольбами кидались навстречу прохожим; попрошайки с утра занимали места у кабаков в надежде на отбросы. Начались моровые поветрия.
До лета Яромир прожил в работниках на западе, в деревушке под Годерингом. Худощавый жилистый хозяин отчаянно цеплялся за свой надел земли, надеясь прокормиться на нем до самого Конца света, и выжимал из работников кровавый пот. Они приходили к нему с дорог, рассчитывая на кусок хлеба, но скоро опять бежали на дорогу, распробовав, что этот скудный кусок будет стоить им последних сил.
На местном наречии Яромира называли Реймиром. Бродяга Реймир был из народа, которому Вседержителем предназначено породить Богоборца! Крестьяне рассматривали его, как лесного зверя.
Впрочем, он и в самом деле притащился в деревню оборванный и едва живой. Когда жена трактирщика даром дала ему миску похлебки, он взял ложку и чуть не заплакал. Сельчане хотели прогнать бродягу, но за него заступились несколько уважаемых в деревне хозяев. Трактирщик, человек красноречивый, сказал: ни одно, мол, создание Вседержителя не может быть необратимо злым, и даже этот несчастный, у которого слезы стояли в глазах, когда ему дали поесть, способен же чувствовать какую-то благодарность! Разговор шел в трактире, где Яромир под взглядами половины деревни ел похлебку, низко согнувшись над миской, и ему было стыдно, что все на него глядят. Тогда он еще не знал языка, но понимал, что все обсуждают, заслуживает ли он сострадания. Что перевесит – его жалкий вид или страх перед земляком богоборца?
Реймиру позволили остаться, но остерегающие жесты и взгляды крестьян дали ему понять, что за ним присмотрят и при случае поступят так, как он заслужит. Однако никто его не обижал, и даже детям не велели дразнить.
Шла пахота. Со своей нечеловеческой силой Яромир был готов хоть впрягаться в плуг. Тяжелее было ему понимать, что он так и остается для всей деревни диким лесным зверем, которого запрягли.
Однажды сын трактирщика, вспыльчивый парень, недовольный терпимостью старших, крикнул при встрече Реймиру:
– Ты, прихвостень Богоборца! Отродье северных болот! Когда начнется война, мы выкурим вас оттуда!
Яромир понял, но недостаточно хорошо говорил, чтобы ответить. «Да ведь у нас почти все то же, что у них, – хмуро подумал он. – Все больше поля и леса, те же дубы да сосны. Ну и болота, конечно… Да и лицом от нас они не особенно рознятся». В ответ Яромир только отрицательно покачал головой, показывая, что ему не нравится брань. Наклонившись, он поднял с земли небольшой камешек, подержал его на ладони… Это была известная на севере забава, Яромир еще на даргородском ристалище игрывал так не раз. Он сжал камень в кулаке, как бы предлагая своему противнику попробовать разжать ему пальцы.