В штабе Уленков и Тентенников встретили майора Быкова. Он разбирал бумаги, накопившиеся за время его отсутствия, некоторые перечеркивал красным карандашом, на других ставил замысловатые разноцветные значки.
— Вернулись?
— С рыбалки возвращались — и вдруг узнаём: война! — сказал Уленков.
— А ты давно ли прибыл? — спросил Тентенников.
— Рано утром. Я уже митинг провести успел и распоряжения получил сверху. К тебе дело есть, — сказал Быков, положив руку на плечо Уленкова.
Уленков покраснел от волнения, лицо его как-то сразу пошло пятнами, он не привык к такому ласковому обращению майора, — обычно командир бывал с ним строг, никогда не шутил и порой жестоко пробирал за мелкие провинности и ошибки. Особенно часто посмеивался Быков над его любовью к сладкому. Однажды Уленков всю получку сразу истратил на шоколад и пирожные. Понятно, заболел и три дня провалялся в кровати. Врач никак не мог определить причину заболевания и винил повара части. Пожалев повара, Уленков чистосердечно рассказал о своем пристрастии к сладкому, и с тех пор товарищи и начальники прозвали его сладкоежкой. Немало шутили и над его дневником, — со своими записями Уленков под величайшим секретом знакомил товарищей каждого в отдельности, и через короткое время ни для кого уже не были тайной его заветные думы… Уленков огорчался, требовал от приятелей, чтобы они относились к нему как к взрослому и самостоятельному человеку, и все-таки оставался для них только милым, хорошим и прямодушным подростком. Когда собиралась компания выпить или просто посидеть в ресторане — Уленкова обычно не звали.
Только Тентенников с первого дня знакомства относился к Уленкову с той удивительной простотой, какая позволяла волжскому богатырю в течение его долгой жизни дружить с людьми всех возрастов и всех профессий. Уленков платил ему за это восторженной любовью и фотографическую карточку Тентенникова носил в том же кармане гимнастерки, где хранился комсомольский билет. Но то был Тентенников, горячий, суматошный, раздражительный и в то же время отходчивый, умевший быть великодушным, если ему казалось, что он обидел своего молодого приятеля. А майор Иван Быков совсем другой человек. Смеется мало и редко, ошибок не прощает, строг, неразговорчив. Уленков, по правде говоря, немного побаивался его. И вдруг теперь Быков по-другому заговорил с ним… Тут было чему удивляться…
— Вы со мной, товарищ майор, прежде так не разговаривали…
— Раньше такого разговора быть не могло. А теперь — многое предстоит тебе совершить…
— Бои скоро начнутся?
— Каждую минуту можно ожидать начала. Сила идет на нас большая. Именно поэтому так важно теперь побеждать. Ты — молод, а тебе уже Родина крылья дала, чтобы драться в небе. И я в тебя верю. Драться будешь в звене Ларикова. И смотри — в первом же бою открой истребительный счет.
Уленков закашлялся. Быков понял, как волнуется юноша, и тихо сказал, обращаясь к Тентенникову:
— Я тебя огорчить должен, Кузьма Васильевич.
— Меня? — удивленно спросил Тентенников. — Какие же тут могут быть огорчения? Война пришла — значит, воевать надо, а не огорчаться…
— А огорчаться придется.
— Почему?
— А потому, что не все здесь на месте и в сборе.
— Уж с твоим батькой не случилось ли чего?
— Вот именно! Случилось!
Тентенников громко вскрикнул:
— Не пугай только!
— Нет, ничего особенного, — быстро проговорил майор, чувствуя, что Тентенников по-настоящему напуган его словами. — Просто не отпустил моего старика Свияженинов. Он получил важное задание из Москвы, будет разрабатывать проект нового скоростного самолета, — вот и оставляет помощника. Еще и тебя грозится вызвать…
— Ну, теперь не очень-то вызовешь, — пробасил Тентенников. — Ведь Петра он еще до войны оставил, а теперь письма быстро ходить не будут.
— Вместе, значит, воевать станем?
— Конечно, вместе… Хоть и плохую ты привез весть для меня. Три войны мы вместе с Петром провели, а в четвертую порознь пошли. Боюсь, не встретимся больше…
— А ты не унывай…
Тентенников только махнул рукой в ответ и подошел к окну. Он так привык за долгие годы дружбы к Быкову, что и в мирную пору удручался разлукой. А теперь-то! Он думал сосредоточенно, глядя на неподвижное белое облачко в голубом до приторности небе. Вдруг он увидел две движущиеся в высоте точки. Приставив к глазам бинокль, сразу распознал очертания фашистских самолетов.
— «Юнкерсы» идут!
Они выбежали из комнаты и, прислонившись к стенке сарая, наблюдали за «юнкерсами».
Они шли на большой высоте, и белые полосы следов, оставляемые ими в разреженном воздухе, тянулись по небу. Гитлеровцы не знали, должно быть, об аэродроме, не обнаружили отлично замаскированных самолетов и прошли стороной. Широко расставив ноги и надвинув фуражку на лоб так, что козырек прикрывал глаза, Уленков следил за полетом. Это были самые первые самолеты врага, которые он видел. Там, в быстрых и тяжелых машинах, сидят люди, ненавидящие родину Уленкова, несущие смерть ему самому, Тентенникову, обоим Быковым, родной стране, всему, что было дорого сердцу до боли.