— А знаешь, Иван Петрович, — сказал Воронов, подымаясь и подходя к Победоносцеву (теперь они оба ходили по комнате: высокий худой Победоносцев и низенький полный Воронов), — я ведь не только попрощаться к тебе пришел…
Победоносцев остановился посреди комнаты, с изумлением посмотрел на старого друга. Остановился и Воронов.
— Дело вот какое, — тихо сказал Воронов. — У меня, знаешь, три места приготовлено на самолете.
— Кто же третий?
— Ты!
— Я никуда не поеду, — сердито вскрикнул Победоносцев и замахал руками, словно отбиваясь от налетевших на него пчел. — Я, как твои старики литейщики, могу сказать: тут жил, тут и умру…
— Нет, ты серьезнее отнесись к моим словам. Ведь ты, старый человек, заканчивающий свой жизненный труд, сейчас здесь не нужен. Там, в тиши, тебе легче будет закончить любимую работу. Книги нужные сможешь выписывать из Молотова, из Свердловска, из Казани…
— Книги? — взвизгнул Победоносцев, подходя к окну и показывая на развалины углового дома. — А это я тоже смогу выписать из Казани? И город этот, и Неву, и жизнь, прошедшую здесь с самого детства! Ведь еще прадед мой переехал когда-то сюда с Волги!
— Но я же уезжаю отсюда…
— У тебя другое дело, совсем другое. Кто ты? Ты — человек, который там будет воевать, в тылу. Тебе приказано — вот и едешь; хоть тебе шестьдесят, а все же солдат…
Воронов знал, что спорить с Победоносцевым бесполезно, и замолчал.
— Знаешь, — сказал он наконец, искоса поглядывая на Победоносцева, — тут многое предстоит пережить. Перенесешь ли ты все испытания? Выдержишь ли ты? И если…
— И если умру? — сердито забормотал Победоносцев. — Но ведь я недаром изучал, среди многих других интересовавших меня вопросов, и проблему долголетия… Ведь как ни вертись, а бессмертия нет. И я, Иван Петрович Победоносцев, доктор медицины, профессор двух институтов, член русских и иностранных научных обществ, несмотря на свои знания, тоже обязательно умру. Не так ли? В восемьдесят лет в чудеса не верят… А раз так, то не лучше ли дожить жизнь до конца так, как она была задумана смолоду? На самолетах теперь мест мало, пусть лучше тех увезут, кто действительно сможет принести пользу… Ведь пойми наконец, что каждая строка моего труда тем и нужней будет народу, что писалась она в такой обстановке, в трудные дни. И про меня потом какой-нибудь добрый человек скажет: умер, как солдат, на посту…
Они помолчали. Приглаживая волосы, Воронов спросил:
— Все?
— Нет, не все, — подумав, сказал Победоносцев. — А вот одну услугу ты мне сделаешь. Второй экземпляр моей рукописи, — там листов сорок печатных, — ты увезешь с собой. Она у меня в отдельном чемоданчике лежит. Ведь я… — тут голос его дрогнул, и он отвел в сторону глаза, словно стесняясь чего-то, — ведь меня скоро не станет в живых. Ты тогда о рукописи позаботься. Может, пригодится со временем.
Они оба молчали. Да и нужны ли тут слова? — ведь главное было уже сказано, и теперь каждое лишнее слово только резало бы слух и звучало нестерпимой фальшью, а оба старика были люди прямые и ненавидели позу…
— Ну, что же, прощай, — тихо сказал Воронов.
— Прощай, — дрогнувшим голосом ответил Победоносцев. Он понимал, что прощаются они навсегда, и не верил в предстоящую встречу.
Торопясь, словно боясь оглянуться, Воронов вышел из комнаты. В руках у него был чемоданчик с рукописью старого друга. Через минуту Победоносцев услышал, как щелкнул французский замок. Старик подошел к окну. Воронов шагал по двору с чемоданчиком в руке, в сером плаще, в мягкой фетровой шляпе. Он шел, низко наклонив голову, сутулясь, и теперь казался совсем маленьким, плечи его как-то обмякли, широкие рукава плаща пузырились на ветру.
— Прощай, — громко сказал Победоносцев. Прошлое его уходило, и вот теперь, в глубокой старости, ждали его новые испытания, о каких и подумать нельзя было в давние годы. Что же, он не боится трудностей, лишений, страданий, по-молодому он не боится во время грозы идти сквозь ветер… Надо жить так, как жил: строго, не теряя попусту ни одного часа. «Ни одного часа без строки», — пробормотал он латинскую пословицу и сел за стол. Когда Елена Ивановна вошла в комнату, старик погрозил ей пальцем — не мешай, дескать, — и снова зашуршал бумагами. Скрипело перо, исписанные страницы высокой стопкой подымались на письменном столе.
Победоносцев работал. И что бы ни ждало его, он не сойдет с этого места, не отойдет от стола, где каждый предмет лежит на своем определенном раз навсегда месте по двадцать, по тридцать, а то и по сорок лет…