— Что это? — спросила она, останавливаясь возле гранитной скамейки и щурясь.
— Дар Арктики, — ответил Загорский, стряхивая снег с воротника шинели. — Ведь вечные льды не очень далеки от нас. И вот когда на побережье океана играют столбы и отблески северного сияния, отблеск яркого света порой доходит и до Балтики…
Часто вспоминался тот вечер Елене Ивановне. Она, бывало, сядет у камина, положит руку на подлокотники старого облезлого кресла, щурясь, вспомнит отражение северного сияния, проблестевшее над Невой, и тихо повторяет почему-то полюбившиеся ей слова: «дар Арктики». Арктика, такая близкая и в то же время такая далекая, ожила тогда перед нею в синих и малиновых бликах…
В первые же дни нынешней войны думала она о том удивительном вечере. Когда-то казалось ей, что настанет день — и ленинградское небо станет необычным, невиданным и заиграет яркими красками северного сияния. Теперь пришла невиданная пора, но разве об этом темном небе, навалившемся на застывшие громады каменных зданий, мечтала она когда-то? И все-таки как рада была она, что снова живет на старой квартире с отцом, что день за днем, час за часом переживает вместе с родным городом испытания его многотрудной судьбы…
Она отложила в сторону фотографии, тонкими пальцами свернула папироску и закрыла глаза. В городе, в квартире в мире, казалось, властвовала тишина. Только неутомимо, как дятел, долбил тишину размеренный звук метронома. Как в дреме детского сна, ширился, рос, расплывался мир каменеющей ночи. Вдруг он распался, словно сотни кругов от брошенного камня поплыли по дремлющему простору озерных вод. Тишина раскололась. Сирены воздушной тревоги ревели над настороженным городом. Елена Ивановна спрыгнула с дивана, быстро надела туфли, накинула на плечи кожаную куртку и громко позвала отца.
— Папа, иди сюда. Тревога!
Из кабинета сквозь щель тянулась узкая полоска света, но старик не отзывался. Войдя в кабинет, Елена Ивановна увидела, что отец сидит в любимом кресле, накрыв ноги пледом, и склеивает обрывки какой-то старинной рукописи.
— Что случилось? — недовольно спросил он, ставя банку с клеем на стол. — На тебе лица нет…
— Тревога! — проговорила быстро Елена Ивановна, подходя совсем близко к отцу и сняв плед, которым были накрыты его ноги.
— Я просил никогда не напоминать мне о ней…
— Я не могу одного тебя оставить в квартире. Ведь мне надо на пост, на крышу.
— Вот и хорошо. Иди на пост, а я тут с Женей посижу.
— Женя меня слушается. Она будущего своего ребенка хочет сберечь и не капризничает. Как только тревога начинается, она сразу же со своим вязаньем и с чемоданом уходит вниз.
— Её дело. А мне и одному не скучно.
— Ты снова шутишь, — раздраженно сказала Елена Ивановна.
В коридоре послышались шаги: проснувшаяся Женя надевала пальто.
— Вы идете, Иван Петрович? — крикнула она из коридора.
— Идите, голубушка, идите, — громко сказал старик. — Я уж постараюсь от вас не отстать…
Где-то совсем близко неистово загрохотали зенитки, зазвенели стекла в оконных рамах.
— Ты меня задерживаешь! — с отчаянием вскрикнула Елена Ивановна. — Я из-за тебя на пост опаздываю…
— Нет, не задерживаю. Иди, куда тебе надо.
— Как ты упрям, — заплакала Елена Ивановна. — И так каждый раз… Никак тебя не уговорить. В самую трудную минуту из-за твоего упрямства приходится нервничать… Неужели ты не понимаешь, что я за тебя боюсь!
— Не плачь, не плачь, — сказал отец, проводя рукой по её седеющим волосам. — Смолоду женских слез я не выносил, и уж если слезы в ход пошли, готов, голубушка, отступать без барабанного боя.