— Ни от кого. Просто знала. Так она нам и говорила.
Дорогой подросток рассказал Быкову и о том, как был разбомблен дом на Подьяческой и как умирал старик Победоносцев. Рассказал и о том, как поселился вместе с своей матерью в одной комнате с Еленой Ивановной и Софьей Гавриловной, — раньше он жил в этом же старом разбомбленном доме…
Поднявшись во второй этаж, он остановился у обитой войлоком двери.
— Спичкой чиркнуть? — спросил Быков.
— Спички не тратьте. Мы с утра не топили — спичек в доме нет. Я у одного командира выпросил спичку да кусочек черкалочки. Так, наверно, в холоду и сидят — меня дожидаются…
— А дрова-то у вас есть?
— Дрова? Видать, на Большой земле вам о нашей жизни не все говорили. Дров тоже нет, — хозяйственным тоном добавил он. — А дрова у нас на старой квартире остались, вот я два раза в неделю туда, на самую верхотуру, потому и забираюсь, что дрова надобны. Наложу щепок полный чемодан — тащу домой.
Быков молчал, — неприятно было вспоминать свою ссору с догадливым и упорным пареньком, и чемодан, набитый щепками, казался теперь не менее драгоценным, чем заплечный мешок.
Подросток распахнул дверь и пропустил вперед Быкова. Из коридора тянуло кислым запахом. В квартире было темно и тихо. Быков шел вдоль стены и вдруг уронил какие-то вещи, — загромыхали ведра, загремела кочерга, забренчали тазы.
— Ты вперед иди, — сказал Быков. — Я ничего не вижу.
— Теперь мне чемодан дайте. Темно здесь, того и гляди, посуду перебьете. А меня за ватник возьмите — так вот и пойдем.
Быков шел за ним, как слепой за поводырем. Коридор был длинный, как переулок, и пахло в нем плесенью, сыростью; здесь Быкову показалось холодней, чем на улице.
— Пришли.
Быков вошел в большую холодную комнату. И здесь было темно, коптила какая-то склянка на столе, но свет от склянки был убогий и жалкий, ничего нельзя было разглядеть. В комнате были люди, — Быков слышал их дыханье, но никто не подавал голоса.
— Здравствуйте, — развязывая тесемки заплечного мешка, сказал Быков.
— Здравствуйте, — ответил женский голос.
Незнакомая высокая старуха в ватнике и в пуховом платке подошла к Быкову, протянула ему холодную руку и громко сказала:
— Значит, недаром я на вас семь дней подряд пасьянс раскладывала. И выходило, что предстоит вам дорога. Вы ведь какой король? — усмехнулась она. — Конечно, червовый! А раз так — будем знакомы, Петр Иванович! Меня зовут Софья Гавриловна, фигура вам незнакомая, да что уж тут представляться, — время такое, и без того друг друга узнаем. А к Елене Ивановне в тот уголок пожалуйте…
Быков сделал несколько шагов к стене, но не сразу увидел кровать, на которой лежала жена. Он сгорбил плечи, согнулся, взял руку Елены Ивановны и припал к ней губами. Потом сел на табуретку, стоявшую возле кровати, и так, не говоря ни слова, просидел с полчаса. То, что в комнате было темно, что жалкий свет коптилки не освещал этого угла, было ему приятно: он страшился сразу взглянуть в лицо жены, носившее на себе след пережитых страданий.
— Что же ты молчишь, Петр? — тихо сказала она. — Ты сегодня какой-то на себя непохожий. И потом я ведь знала: приедешь. И сама не могу объяснить почему, но чувствовала — скоро встретимся.
Подросток растопил печку и положил на стол собранную им за день хряпу. Только теперь заметил Быков нестарую еще женщину в полушубке, сидевшую на складной кровати, — мать подростка, встреча с которым так негаданно привела Быкова в этот дом.
— Суп сейчас будем варить? — деловито спросил подросток у Софьи Гавриловны.
— Ты погоди с супом, — вернувшись к обычному своему спокойному тону, громко сказал Быков. — Мой мешок поступает теперь в ваше распоряжение; разберите все, что там есть, да стол накройте — ведь как-никак часа через три предстоит нам с вами отпраздновать встречу Нового, тысяча девятьсот сорок второго года…
— Ну, уж насчет празднования вы нам советов не делайте, — строго ответила Софья Гавриловна. — Мы вот оттого только и продержались до вашего приезда, что во всем строжайший режим наводим. Живем, как на зимовке. Главное теперь — равномерно есть, жалкий свой рацион на целый день распределять. Чтобы жить. Чтобы работать. Чтобы хозяйство города сквозь блокадную зиму на своих плечах пронести. Чтобы город сберечь до дня нашей победы.
Суп был сварен из хряпы. Расчетливая Софья Гавриловна положила в кастрюлю не больше пятидесяти граммов шпика на пятерых.
— Это — вся дозволенная мною роскошь, — строго сказала она, ставя на стол кастрюлю. — А что касается вина, то позволим сегодня себе покутить: сохранилась у нас четвертинка московской горькой, — вот мы её на стол и поставим.