— Вова, — шептала, — Вова… Я ведь не знала… Не сердись на меня…
— А я и не сержусь, — тихо ответил Вова, гладя девушку по волосам.
Нехамка порывисто поднялась на цыпочки, прижалась губами к его губам. У нее закружилась голова.
— Вова… Вова… — повторяла она сдавленным голосом.
Вокруг стало шумно, уже начали рассаживаться по подводам. То одна женщина, то другая выкрикивала, разражалась рыданиями. Хонця и Хома Траскун с озабоченными лицами расхаживали среди подвод, наставляли возниц, прощались с мобилизованными. А Додя Бурлак, все еще в праздничном сюртуке, молча стоял и на все отвечал лишь усталым кивком седой головы.
Несколько минут сутолоки — и вот все разместились. Один Вова все еще стоял с Нехамкой. Возницы тронули вожжи. Наконец Вова ласково отстранил от себя Нехамку и повернулся к родителям.
— Будь здоров, отец. Будь здорова, мама.
— Возвращайся, сынок, целый и невредимый, — Калмен Зогот, отвернувшись, вытер глаза рукавом пиджака. — Простись с землей, на которой ты родился. Здесь лежат твои деды и прадеды… Это святая земля. Бей Гитлера, бей фашистов безо всякой жалости!
— О господи! — громко разрыдалась Зоготнха, обнимая сына.
Подводы тронулись.
— Садись лицом к хутору, — всхлипывала Геня-Рива, — тогда ты, даст бог, вернешься целый и невредимый…
— Ладно, ладно, — потом… будьте здоровы… я немного пешком пройду, — крикнул Вова, держась рукой за подводу.
Народ кинулся следом, а подводы, растянувшись цепочкой, уже переезжали высокую насыпь плотины. — Ради бога, пиши! — плача кричала Зоготиха, — Хорошо, мама!
Провожающие постепенно отставали, но все еще махали руками и что-то кричали.
«Что было бы, если б я опоздала, — думала Нехамка. — Могла б не застать его…»
Вова время от времени оборачивался и махал ей рукой. Вот-вот он скроется за горой, и она не увидит его. Нехамка рванулась и побежала.
— Вова, не сердись на меня, — просила она. — Не сердись, — повторяла девушка совсем тихо и дрожащими пальцами застегивала воротничок его гимнастерки.
Вова на ходу вскочил на подводу и, усевшись повыше, лицом к Нехамке, долго махал ей рукой. Подводы все удалялись и вскоре вовсе исчезли за горой. Вовы уже было не видно. Нехамка не уходила. Она стояла у дороги, с мокрым, как от дождя, лицом, стиснув зубы, смотрела туда, вдаль…
Мимо нее, тарахтя, проезжали все новые и новые подводы — из окрестных сел и хуторов. И все они по извилистым проселочным дорогам направлялись к широкому Гуляйпольскому тракту. Парни шапками махали стоящей на обочине девушке.
А Нехамка все стояла одна-одинешенька и глядела вдаль, где за горой скрывались последние подводы, оставляя за собой розоватый хвост пыли.
— Не сердись на меня, — шептала она, — Не сердись на меня…
Попрощавшись с Шефтлом, Элька торопливо перешла через мост и, не оглядываясь, повернула на узенькую утоптанную дорожку, которая вела вниз, к малозаселенной улочке. Она ступала легко, всем телом чувствуя, что Шефтл все еще стоит и смотрит ей вслед. И чем дальше она уходила, тем сильнее хотелось ей обернуться. Но она себя сдерживала и, постукивая каблучками, шла все быстрей.
Ничто не нарушало полуночной тишины. В домиках давно погас свет. Городок спал.
Может, надо было предложить ему остаться? В самом деле, почему она этого не сделала? Посидели бы, поговорили. Ведь о себе он почти ничего не рассказал… Вернуться? Пригласить? Донесся отзвук шагов. Элька прислушалась. Уж не Шефтл ли это? Сам к ней идет? Нет. Шаги удалялись. Это ее немного раздосадовало и вместе с тем — успокоило. Так лучше, решила Элька, откидывая волосы назад.
Теперь она шла медленней. Шла и вспоминала о нем и о себе самой, о времени, когда жила в Бурьяновке. Да, славное было время. За душой ни гроша, а ей хоть бы что. Могла спать в степи на сене или в КНС[2] на скамье. Платьице — одно-единственное, что на ней; за целый день съест несколько печеных картофелин, и ладно, а если надо было побывать в Гуляйполе, шла из Бурьяновки пешком, да и еще босая!.. И была счастлива. Все было для нее тогда так просто и так ясно — и бурные хуторские собрания, и раскулачивание, и организация колхоза… Неясными были только отношения с Шефтлом. Чего она хотела…. Она и теперь не знает. О себе она тогда совсем не думала, была захвачена работой. Как же она жила? Самой не верилось — она ли это? — ведь ей тогда было всего-то девятнадцать лет от роду, а смелости хватало организовывать колхоз, бороться с кулаками. В нее ль тогда стреляли в Ковалевской балке? И Элька сразу вспомнила о Шефтле, как подобрал ее там раненую и увез на своей телеге.